Драбблы

Перед вами набор коротких (до 1000 слов) рассказов, которые в фэндоме принято называть драбблами. Эти рассказы написаны для Фандомной битвы-2013 по манге Миуры Кэнтаро «Берсерк». В силу специфики Фандомной битвы, некоторые из них содержат эротику разной степени откровенности, местами попадается ненормативная лексика. Вас честно предупредили.

• ИГРА

• Я НЕ СОШЛА С УМА

• СТО РАЗ, ТЫСЯЧУ РАЗ

• КОРОЛЕВА УТРОБНОЙ ПОХОТИ

• КОНТРАКТ

• ЗВЕРЬ

• ЁБАНЫЙ СТЫД

• КРЫЛЬЯ ТЬМЫ

ИГРА

Она вернулась на рассвете. Тускнеющим метеором сверкнула над кронами деревьев, канула в листву, пронеслась между стволов.

— А-а, спите!? Дрыхнете, сони!? Вставайте, вставайте, солнышко восходит! А где я была! А что я видела! А что я сейчас расскажу!

Лес затрепетал, защебетал, зазвенел на сотни голосов:

— Розина-Розина-Розина! Расскажи-расскажи-расскажи!

Опустилась в развилку надломленного молнией дуба, села, приняла царственную позу. Со всех сторон слетались, блестя и жужжа слюдяными крылышками, подданные юной королевы эльфов. Сотни разноцветных головок соцветиями покачивались там и тут, когда крохотные тела опускались на ветки и листья.

— Розина-Розина-Розина! Где ты была? Что ты видела?

— На празднике! — распахнув крылья, она подскочила над стволом и сделала круг по поляне. Слов не хватало — хотелось двигаться, кружиться, лететь. — На великом празднике! Рождении ангела!

— Ух ты! Ух ты — ух ты, как здорово, как хорошо, как весело!

— Нас было много! — Розина растопырила руки. — И все разные! Одни с хоботами, другие с клешнями, третьи с клыками! И большие, и большие-пребольшие, и совсем огромные!

— Но ты была фамая больфая, Розина? — прошепелявил какой-то совсем малявка.

— Нет, — Розина хихикнула. — Но я была самая красивая. Взрослые — они ничего не понимают в красоте. Наотращивали себе клешней да щупалец, глупые. И только Повелитель вырастил крылья! Не такие красивые, как у меня, черные-пречерные, вот какие!

— Какой повелитель? Какой-какой-какой? — зашелестела поляна.

Розина снова опустилась в развилку дуба и важно уселась там, как на троне.

— Сначала пришлось ждать Повелителя, и мы от скуки немного поиграли. Там были солдаты, почти все раненые. Мы с ними поиграли, а потом поужинали. Я хотела поиграть с одним мальчишкой, но тут появился Череп и все испортил.

— Какой Череп? Какой-какой?

— Противный! — Розину передернуло. — Огромный, злой, лица нет — одни кости. И конь тоже из одних костей. Бррр! Ненавижу его. Но тут прибыл Повелитель, и мы помчались на праздник.

— А почему ты нас не взяла? — заныли маленькие эльфы. — Мы тоже хотели на праздник! Мы тоже хотели играть!

— Такие малявки там не нужны, — отрезала Розина. — Праздник для взрослых. Ну вот, пришел Повелитель. Сначала я думала, что это здоровенный парень с огромным мечом. Но тут бехелит закричал, и я сразу поняла, что Повелитель на самом деле тот, которого здоровенный держал под руки. Солнце потемнело, а из земли показались кровавые лица, огромные, как эти холмы. Люди испугались — и давай кричать! Туда-сюда, суетятся, за мечи хватаются. Смешные! И тут спустились ангелы.

— Какие они — ангелы?

— Красивые! Страшные — и красивые! — у Розины дух захватывало от одних только воспоминаний. — Особенно Слэн! Когда она смотрит на тебя — вот здесь и вот здесь становится так хорошо, будто бы ты целый день этим самым занималась, и еще хочется! Слэн — самая красивая! И у нее тоже есть крылья! Вот они спустились и говорят: настало время приносить жертву. Повелитель согласился. А этот, здоровенный — глупый такой, ничего не понимает, ни-че-гошеньки!

И Розина заливисто засмеялась, дрыгая ножками. Ее подданные не совсем понимали, о чем речь, но тоже засмеялись — так заразительно, так звонко звучал смех королевы.

— Надулся такой весь и говорит: что это вы верзете, какую жертву, куда принести! Он же не слышит мыслей Повелителя, дурачок! Тут Войд сделал рукой вот так — и поднялся к небу алтарь, огромная рука, вся покрытая алыми лицами! Ах, как это было красиво!

Розина снова не усидела на месте от восторга, взвилась в воздух и перекувырнулась несколько раз через голову.

— Убик в последний раз спросил Повелителя о его воле, тот сказал, что готов принести жертву — и Рука сомкнулась. Повелитель внутри, а здоровила снаружи. Кричит, ножиком в руку тычет, хочет до Повелителя добраться — он думал, что Повелитель в беде и надо его спасать! Я чуть живот не надорвала. Но тут Войд заклеймил его. Он всех заклеймил — и пошла потеха. Как мы на них налетели со всех сторон, на эту банду Ястребов! Как мы начали их есть! Одни сразу умерли, другие отбивались еще — а тот, здоровый и глупый, отбивался дольше всех! Его, конечно, сбросили с алтаря и давай веселиться: головы там оторванные показывать, руки-ноги. А он кричит, бесится — потеха! Хотели его уже съесть, но тут Повелитель переродился. Рука разомкнулась, и мы увидели его. Ах, какой он красивый! Он весь как будто отлит из блестящего черного камня, а глаза синие-синие! А крылья какие! Вот он взмахнул крыльями — и слетел к этому здоровенному. И оказалось, что здоровенный не один остался в живых — кроме него есть еще девка. Апостолы хотели с ней поиграть, но Повелитель сказал, что хочет ее первым. Принесли ему эту девку. Повелитель свою штуку достал и давай ее тыкать, вот так! — Розина обнажила жальце и несколько раз двинула бедрами резко вперед. — Девка запищала, задрыгалась, а этот здоровенный кинулся на Повелителя. Но его за руку кто-то зубами схватил, чтобы он смотрел и не дергался. Так он знаете, что сделал? Руку отрубил сам себе, да-да! Вот дурак какой!

Все засмеялись. До чего глупые эти взрослые! До чего смешные!

— Князь кончил эту девку тыкать и бросил ее. Апостолы хотели наконец-то с ней поиграть, и со здоровенным тоже, — но тут появился опять этот мерзкий Череп и увез их обоих. Бэ-э-э! Противный Череп! Череп лысая башка, в нем умишка ни вершка!

— Противный Череп! Противный! — прокатилось по полянке. — Лысая башка!

Розина присела и перевела дух.

— А теперь давайте играть! — скомандовала она.

— Играть! — подхватили все. — Играть! Играть! Ура! Розина снова с нами! Розина хочет играть! Во что мы будем играть, Розина?

— Замрите!

Все застыли на том месте, где их застало повеление Королевы. Розина прищурилась. Розина обвела поляну взглядом.

— Мы будем играть в Затмение! — объявила она, вскинув ладошку к небу. — Вы, те, что по правую руку от меня — будете Апостолами! Вы, что по левую руку — будете бандой Ястребов! А я… Я буду Повелителем!

Тень ее, огромная в лучах рассветного солнца, накрыла всю полянку. Обнажились жальца, защелкали острые жвалы, заскрежетали коготки — и на изумрудную траву брызнули первые алые капли.

Веселая игра началась!

Я НЕ СОШЛА С УМА

Девочка не плачет. Ее круглое личико бледно, ее глаза сухи. Она ест и пьет, если ей предлагают. Она не просит, если ей забывают предложить.

Девочка рассказывает страшные вещи, в которые невозможно поверить.

Ее отец, граф, говорит она, был чудовищем.

Фарнеза слушает. Писец записывает. Речь девочки ровна и течет как вода — холодная мертвая вода. Девочка сидит прямо, сложив руки на коленях. Еще одно несчастное создание. Еще одна жертва Черного Мечника.

Граф, ее отец, был великим человеком. Он беспощадно преследовал еретиков в своих владениях. Они убили некогда его жену. Это то, что знают все.

Нет, говорит девочка. Маму убил сам папа. Папа принес ее в жертву демонам.

Кто сказал ей об этом? Демоны.

Когда Черный Мечник пришел убивать папу, и почти убил, папа воззвал к демонам — и те явились. Предложили папе жизнь, если тот принесет в жертву и дочь. Папа отказался. Демоны утащили его в ад.

Сколько было демонов? Пятеро. Описывает подробно: гигант с освежеванным лицом и вскрытым черепом, красавица с черными крыльями, летающий коротышка и раздутый толстяк. И пятый — черный крылатый рыцарь. Почему рыцарь? Потому что в шлеме.

Гриффит — так его назвал Черный Мечник.

Говорила ли она с демонами? Нет. Она была слишком напугана.

Говорил ли с ними Черный Мечник? Говорил. Что именно? Он ругал Крылатого Рыцаря. Называл его предателем и несколько раз пытался убить. Нет, не смог. Он не мог даже дойти до Рыцаря — его отбрасывало назад.

Гриффит. Да, он называл его именно так. Гриффит.

В этом нет никакого смысла. Гриффитом звали наёмника, прославленного командира отряда Ястребов, покорителя замка Долдрей. Он получил бесчисленные почести от мидландского короля, был произведен в генералы, удостоился титула графа — а потом предал своего государя. Он готовил государственный переворот с помощью своей банды Ястребов, которую правитель Мидланда в чрезмерном великодушии своем превратил в королевскую гвардию, Белых Фениксов. Заговор вовремя раскрыли, Гриффита бросили в тюрьму. По слухам, он подвергался там неслыханным пыткам. Банда бежала за границы Мидланда, скрывалась в лесах и горах — но через год отборные головорезы совершили набег на тюрьму и освободили своего вождя. То, что от него осталось.

Господня кара настигла их почти у самой границы. Погибли все. Фарнеза и Рыцари Железных Цепей своими глазами видели кровавое озеро.

Но вот перед ними сидит дочь убитого графа — и говорит, что эльф — эльф! — называл Черного Мечника Гаттсом. Гаттс, Убийца Ста Человек, носитель огромного меча, левая рука Гриффита. Черный Мечник носит огромный меч, а левой руки у него нет. Есть железный протез. И Черный Мечник назвал Гриффитом одного из демонов. Возможно ли это? Мог ли мятежный военачальник уцелеть, совершив жертвоприношение? Как в свое время совершил его граф? Нет, нет, говорит себе Фарнеза, это нелепо. Тогда Гаттс, его верный головорез, уж наверняка был бы с ним рядом.

Если не был принесен в жертву, как жена графа, нашептывает дьявол. Согласись, это логично: Гриффит продал демонам душу и свой отряд. Его капитан уцелел, лишился глаза и руки — и теперь ищет мести.

Это выдумка! — кричит сама себе Фарнеза. Бедная девочка увидела, как Черный Мечник убивает отца — и сошла с ума. Ей привиделось превращение отца в чудовищного слизня, привиделись эльфы, демоны и битва Черного Мечника с Крылатым Рыцарем. Возможно, Черный Мечник действительно бывший наемник Гаттс — вот крупица истины, которую стоит отделить от прохладных потоков бреда, льющихся из детских уст.

Иначе жить будет слишком страшно. Иначе герой, беспощадный борец с ересью превратится в дьяволопоклонника, а неуловимый головорез — в героя. Иначе окажется, что миром правит зло — и достаточно только совершить предельно мерзостное предательство, чтобы обрести могущество и славу, вознестись на высший престол… Окажется, что Бога нет — или… Или… Эта мысль настолько кощунственна, что Фарнеза запрещает себе додумывать ее до конца.

Девочку уводят монахини, на чьем попечении она сейчас находится. «Я не сошла с ума», — говорит она, оборачиваясь от двери. И дальше, в коридоре, повторяет: «Я не сошла с ума. Я не сошла с ума…»

— Сначала барон-людоед, — бормочет Азан. — Теперь граф.

— Что вы хотите сказать? — резко оборачивается к нему Фарнеза.

Азан некоторое время грызет ус, потом выдает туманное заключение:

— Странные дела творятся. Не подумайте худого, но полгорода говорит, что в последние годы граф уже не еретиков ловил — убивал людей почем зря. А уж что мы в подвалах нашли…

— Все эти люди были еретиками и поклонялись Дьяволу, — раздельно произносит Фарнеза. — Возможно, барон в замке Кока обезумел и принялся есть людей. Но граф был истинным рыцарем веры. За это Черный Мечник и убил его. А виконтесса Тереза просто сошла с ума.

— А если нет? — осторожно спрашивает Серпико.

— Тогда она участвовала в дьявольском ритуале и общалась с демонами! — Фарнеза бьет кулаком по столу. — Ты понимаешь, что это значит? Девочку ждет костер!

На секунду она представляет себе виконтессу бьющейся в огне, выкрикивающей из языков пламени — «Я не сошла с ума! Я не сошла с ума!» Тугие черные кудри трещат и осыпаются, рубашонка сгорает, под ней лопается кожа на детской, едва — едва припухшей груди… На мгновение Фарнезу охватывает знакомое чувство: теплая радостная дрожь пробегает от живота к горлу вдоль позвоночника, руки и ноги наливаются тяжестью, в глазах темнеет. Опираясь о стол, она переводит дыхание.

— Девочка безумна и должна пожить в монастыре, пока ее болезнь не пройдет. Всю жизнь, если понадобится. Корона назначит опекуна над графством и над ней. А нам здесь больше нечего делать. Черный Мечник ушел, мы должны узнать — куда. Он порождение зла, остановить его — наш святой долг.

СТО РАЗ, ТЫСЯЧУ РАЗ

В траве сидел кузнечик.

Смотрел выпуклыми глазами сразу во все стороны, шевелил усами и пиликал ножкой о крылышко, издавая на удивление громкую трель, а ему со всех сторон отвечали другие кузнечики и кузнечихи.

Прыжок — и он оказался на голой груди Каски. Прямо там, где клеймо. Гаттс не хотел, чтобы Каска спросонья случайно раздавила стрекотуна. Он сложил пальцы для щелчка и уже примерился было к зеленокрылому конику — как тот снова прыгнул и затерялся в траве.

— Ты чего? — спросила сонная Каска.

Да уж. Открывает это она глаза, а он тут примерился сиське щелбан отвесить. Гаттс кашлянул и накрыл Каскину грудь ладонью.

— Тут это… кузнечик на тебя присел. Я его стряхнуть хотел. По-дурацки вышло, да?

Каска покосилась на место посадки кузнечика, которое Гаттс пока старательно обходил стороной. Он не касался клейма — по себе знал, что даже здесь, на острове эльфов, его неприятно касаться.

— Ты насытишься когда-нибудь? — Каска нахмурила брови, но голос не был сердитым, и высвободиться из объятий она не спешила — наоборот, начала тереться бедром о бедро Гаттса. От этого в паху налилось сладким зудом и тяжестью.

— Помнишь, что я сказал тогда? Что буду любить тебя еще сто раз. Тысячу раз.

Ах, руку бы мне сейчас, в очередной раз подосадовал Гаттс. Как мне сейчас нужны две руки! А лучше — три. А есть только одна, и приходится отрываться от Каскиной груди, чтобы запустить пальцы в мокрый пушок под ее животом, и дальше — в скользкое тепло расщелины, где живет упругая горошинка, словно еще один сосок, набухающий и пружинящий в щепотке.

— Где ты всему этому научился? — спросила Каска, когда они купались в ручье.

— В книжке прочитал.

— Прочита-ал?

— А ты думала, я совсем дубина безмозглая, только и знаю, что мечом махать? Пришлось научиться, когда тысяченачальником стал. А то как донесения читать? Ух, и упирался же я, даже тысячу принимать не хотел. Но с Гриффитом не поспоришь, заставил.

— Что да, то да, — Каска обхватила себя руками за плечи, ссутулилась, сжалась вся и пошла прочь, поднимая бедрами волну. — Заставлять он умел…

Гаттс готов был себе язык откусить. Он треснул себя кулаком по лбу и пошел догонять.

— Каска! Погоди! Я не хотел! Прости!

— За что извиняться? — Каска натянула рубаху, села, обхватила колени. — Рано или поздно кто-то заговорил бы о нем. Рано или поздно пришлось бы о нем говорить.

— Да провалился бы он в преисподнюю, — буркнул Гаттс.

— Он преисподнюю на землю привел, — в глазах Каски заблестели слезы, и Гаттс опять почувствовал ту жгучую, опьяняющую нежность, от которой ему самому хотелось плакать.

Они избегали разговоров. Наслаждались вновь обретенной способностью радоваться, жить, любить, вознаграждали себя за все, что… Память о страшном никуда не делась — но она была как клеймо: порой зудит, но не болит и не кровоточит.

Пока он не заговорил о Гриффите, дурачина такой.

— Почему… — сдавленно сказала Каска. — Почему он сделал это с нами?

Гаттс пожал плечами. Много раз он задавался этим вопросом, и не находил ответа, кроме старой непристойной шутки. «Почему кот лижет себе яйца? Да потому что может».

— Неважно, — сказал он. — Я отыщу его и убью.

— Ты? Один?

Гаттс прикусил свой дурной язык.

— Ты уйти надумал, — Каска ткнула его локтем в бок. — Сукин ты сын, Гаттс: ты решил уйти, и опять один, без меня!

— Я не… Я просто…

— Ты просто боишься, что со мной опять случится что-нибудь, и ты этого не переживешь. А обо мне ты подумал, засранец? Каково мне будет тут сидеть и думать, сколько ты ран уже получил и жив ли еще? — Каска вырвала пучок травы и швырнула им в Гаттса. — Ну уж нет. Пойдем — так вместе. Или ты намылился опять потихоньку собраться и удрать до света?

— Вот только по роже меня бить не надо опять, — Гаттс на всякий случай поднял руку.

— Иди ты, бить тебя еще, — Каска выдернула метелку дикого овса и хлестнула его по пальцам, а потом закусила стебель, высасывая сок. — Мы с тобой муж и жена, Гаттс. Куда ты, туда и я. Не бойся, обузой не буду.

— Ты мне и не была никогда обузой…

— Была, и еще какой. Но теперь забудь.

— Ты понимаешь, что мы на смерть идем? — проговорил он безнадежно.

Каска только плечом повела:

— Первый раз, что ли?

Встала, выпрямилась во весь рост. Окинула взглядом горизонт.

— Он же не остановится. Если мы струсим, если здесь затаимся — он и сюда придет. А как он назвал свою банду уродов, мерзавец?

Каска на удивление многое помнила.

— Это простить нельзя. Это… я бы ему простила то, что он сделал со мной — но это…

— Ты обнимала его, — вырвалось у Гаттса.

Каска снова села, потом легла навзничь в траву.

— Дело не в том, что я тебя слабой считаю. Я не считаю, — продолжал Гаттс. — Дело в том, что на нем сейчас тело нашего сына. И когда настанет время нанести удар…

— Плохо ты знаешь женщин, если думаешь, что я не смогу, — проговорила Каска.

Гаттс не нашелся, что сказать. Он и в самом деле плохо знал женщин.

Ну что ж — значит, так. Он испытал внезапное облегчение. Конечно, она пойдет. Они все пойдут. Каска права — Гриффит рано или поздно придет сюда. Можно прятаться, можно делать вид, что побег совершился, что мучения закончились, можно валяться в траве, есть абрикосы и сливы, ждать яблок, слушать кузнечиков, любить Каску, как обещал: сто раз. Тысячу раз. На лугу, в гамаке, на белом песке у моря и в море, как Исидро с Исмой… Но Гриффит придет сюда. Непременно придет.

— С завтрашнего утра начинаем упражняться. Ты, может и способна раскроить черепа трем мужикам за раз, но там будет кое-что пострашнее.

— А почему завтра? Давай пойдем в рощу, выломаем себе по палке…

— А потому что я тебе задолжал еще одну позу. Вот смотри, если я встану, а ты сделаешь вот так…

— …То я повернусь неловко и поломаю тебе все хозяйство, — Каска толкнула его в грудь. — Лежи. Теперь я сверху.

КОРОЛЕВА УТРОБНОЙ ПОХОТИ

Словно удары волн в каменные груди скал, словно отзвук далекой битвы, словно ритм яростного соития — удары твоего сердца, биение комка плоти под сводами ребер, неугомонный стук, который я слышала даже в самом глубоком сне, сквозь толщу земли и гниющих корней, прелой листвы и болотной грязи, там, где я пребываю всем своим существом — от века.

Я полюбила тебя с первого взгляда, дитя. В день, когда присоединился к нам Пятый, ты обнимал его личинку, нелепый кокон человеческого тела. Ты прижимал его к себе, как некую ценность — и вместе с ним взошел на алтарь, бедный упрямый муравьишка, ты до конца отказывался поверить, что твой крылатый принц уже предал тебя. Тогда я и сказала, что ты будешь совершенной жертвой. И не ошиблась — ближе к концу, истерзанный, прижатый к земле когтями Апостолов, ты все-таки был полон ярости и гнева; и я полюбила тебя, я пожрала бы тебя на месте, если бы не Череп.

Второй раз ты встретился мне в нашем собственном владении, куда занесла тебя воля одного из малых сих, тобой пораженного, тобой изрубленного в кровавое месиво. Он хотел жить. Ты хотел жить сильнее. Но, как и в первый раз, твой гнев был сильней твоей плоти. Ты сам готов был принести ее в жертву — лишь бы дотянуться до Фемто, и я пила твою боль и ненависть, как драгоценное вино. Биение твоего сердца не отпускало меня с того дня.

С тех пор я присматривала за тобой. В своей бесконечной ночи я грезила твоим мечом, твоей железной рукой, яростным огнем, пронзающим лоно мое, голодным зверем у тебя между ног. Как редко ты отпускал его на свободу, мой мальчик. Как будто тело твое существует лишь для того, чтобы наносить и получать раны.

Я терпеливо ждала, когда ты придешь, чтобы раскрыть перед тобой бедра, стиснуть израненные бока и принять тебя в свое лоно. Я плела паутину событий, выпестовывала ее с тем же тщанием, с каким Фемто ковал цепь своего воплощения. Мне же людское тело, хотя бы и совершенное, не нужно. Здесь, под землей, во влажном и смрадном чреве Клипота, я творю себе плоть из того, что ты предоставил мне: из внутренностей поверженных тобой троллей.

Правда, она хороша? Посмотри, как тонка эта оболочка, сколь прихотливы под ней переливы всех цветов и оттенков гниющего мяса. Хочешь, я сброшу ее? Хочешь припасть к обнаженному холодному стерву, вонзиться в переплетенье мертвых кишок? Не волнуйся, прекрасный мой: я готова принять тебя каждой частью этого тела. Рассеки его сталью там, где ты хочешь — и вложи свой уд в отверстую рану. Двигайся в ней, калеча и разрывая — ведь ты уже искалечил и разорвал их всех, и многих, многих других. Возьми меня в луже их крови, на груде их трупов.

Отвращение, ярость и гнев — как ты прекрасен, возлюбленный мой! Как сладостно пахнешь ты кровью и свежим потом, как приятно сорвать твой нелепый доспех и приникнуть к тебе, ощутить твою грудь на своей груди. Сколько в ней тепла, как сладко скользить в нем щекой и губами, проникать языком в рассеченную мышцу, осторожно терзать зубами сосок…

Как я люблю твой убийственный взгляд, как пленительно твое желание разорвать, расчленить, испепелить меня. Как горяча твоя кровь, которой сочится клеймо, как отдается в моем лоне твоя боль — я знаю, мое присутствие само по себе для тебя истязание, мои объятия — раскаленные клещи, мой стан — пыточный стол. И я целую твое лицо, собираю губами кровавый пот с напряженного лба и стараюсь не потерять ни единой капли.

Ты видел лицо мужчины, свое лицо, когда стон наслаждения или боли разрывает тебе уста? Ты видел себя в момент наивысшего страдания или наивысшего блаженства?

Посмотри в мои глаза. Найди там свое отражение.

Моя плоть — творение моей воли. Мое сердце не бьется — но сквозь тонкую кожу, сквозь пленку чужих потрохов я чувствую, как бьется твое.

Дай мне раздеть тебя. Выпусти зверя. Пусть твое сердце лопнет, разорванное отрадой и мукой.

Я сжимаю ногами твой стальной кулак. Я знаю, что сейчас будет.

Я не в силах противиться — пламя, пламя и сталь разрывают мне лоно, взрезают живот и отбрасывают прочь от тебя, ненаглядный.

Благодарю, мой мальчик. Благодарю. Никто еще прежде не пронзал меня так.

КОНТРАКТ

— Вы с ней спали?

— Нет. — Гриффит улыбнулся, провожая взглядом Каску, бегущую прочь по парковой аллее.

Что за нелепость — женщина, командующая сотней…

— Возможно, она хотела сказать нечто важное, но побоялась нас прервать…

— Будь у нее что-то по-настоящему важное, она бы не побоялась. На чем мы остановились?

Генон взял его за руку и повел обратно в спальню. Он не коснулся ни плеч, таких светлых по сравнению с загорелым лицом, ни юношеской груди, упругих мускулов над клеткой ребер, ни шеи, где соприкасались загар и белизна, где под ухом пульсировала бледная жилка. Всему свое время. Барон Генон любил растягивать удовольствие.

— Я любовался вашим обнаженным торсом, капитан, и сравнивал вас с героями древних мифов, возлюбленными богов.

Юноша улыбнулся, распустил завязку штанов и через мгновение предстал перед бароном нагим. В паху потеплело, Генон сел, налил вина в два кубка. Гриффит сел напротив, закинув ногу за ногу, взял свое вино.

— Будем и дальше пить и погружаться в древнюю историю, или приступим к делу?

— Куда вы торопитесь? Впереди вся ночь. — Генон старался быть очаровательным. — Я купил её. Дорого. Я хочу насладиться каждым дюймом вашего тела. И сначала насытить зрение.

Протянув руку, он коснулся предплечья Гриффита, провел пальцем линию от обманчиво хрупкого запястья к острому локтю. Нежная кожа казалась натянутой на сплетение стальных канатов. Это возбуждало Генона больше всего: внешность юного ангела, существо закаленного бойца. Утонченные мальчики из его гарема и в подметки не годились этому человеку. Он одним своим видом как будто и впрямь воскрешал время, когда юноша мог быть суровым воином при свете дня и нежным любовником под сенью ночи.

— Вы совсем не бережете себя, мой капитан. Красота — хрупкий цветок, на поле боя его могут легко затоптать.

Звонкий смех Гриффита взлетел к высоким сводам и там запутался в тяжелых пыльных гобеленах.

— Помилуйте, барон, я зарабатываю мечом, а не постельными услугами. Вы предложили мне цену, против которой я не мог устоять — но едва ли в мире сыщется еще один человек со столь же… утонченными вкусами. Мне незачем сверх меры беречь эту шкуру.

Генон не мог не заметить иронии.

— А если кто-то предложит вам бóльшую цену — вы так же легко расстанетесь со своей честью?

Гриффит снова засмеялся, запрокинув голову.

— При чем тут честь, ваше сиятельство? Я продал вам на одну ночь задницу, а не честь. У вас есть странная прихоть насчет мужчин, вы предложили мне большие деньги, и раз уж я согласился, то моя честь наемника мне велит в точности выполнить контракт.

— Вы продали мне свое тело. Не только зад, — барон улыбнулся. — Просто напоминаю условия.

Генон встал и сбросил парчовый кушанский халат на вате и шелковой подкладке. Под халатом он носил ночную рубаху тонкого льна, и спереди эта рубаха уже топорщилась.

— Вы многого не знаете, капитан Гриффит.

— Просветите меня. Я девственник. Я понятия не имею, что мне делать.

Это было сказано с таким великолепным равнодушием, что Генон больше не мог сдерживать себя. Дав Гриффиту знак подняться, он поцеловал юношу в губы.

— Отвечайте на поцелуи, капитан. Таковы условия контракта.

Гриффит раскрыл губы, его язык скользнул Генону в рот. Дыхание юного бога отдавало вином и фруктами.

Генон дал волю рукам. Плечи, лопатки, ложбинка вдоль спины, ягодицы, грудь, соски в ореоле тоненьких золотых волос, дорожка таких же волос от пупка к уже слегка напряженному члену… Волосы в паху всегда чуть темней, чем на голове — почему?

— Ласкайте меня, капитан. Снимите с меня одежду.

Генон знал, что безобразен — но не придавал этому значения. В зеркале отражалась статуя — волосатый сатир, обнимающий юного бога. Сатиры из древних преданий очаровывали нежными речами свирелей. Генон прельстил свое божество звоном монет.

Он показал на свой срам, еле видный из-под округлого живота.

— Поцелуйте его.

На лице Гриффита не изобразилось ничего, но пауза и напряжение мраморных плеч были красноречивей слов.

— Неужели от этого ваша честь пострадает? — Генон широко улыбнулся. Он не желал Гриффиту зла, но юноша проявил непочтение, а наглость простолюдина должна быть наказана. — Или она пострадает, если вы этого не сделаете? Напоминаю, у нас контракт.

Одно мгновение барону казалось, что Гриффит сейчас убьет его. Он мог бы сделать это голыми руками.

Но наваждение тут же рассеялось.

— И в самом деле, — улыбнулся белокурый ангел. — Не соблаговолите ли прилечь, барон? Так будет удобнее нам обоим.

— Нет, — медленно проговорил Генон, смакуя свое торжество. — У нас контракт, и вы делаете все, как говорю я. На колени передо мной, капитан.

До утра он насладился телом Гриффита всеми известными способами. Он хрипел от наслаждения, вонзаясь в тесный девственный зад, стонал, изливаясь в непривычно жесткий рот и пил зелья из оленьих рогов и тигриных пенисов, чтобы повторить блаженство. Ему хотелось и от Гриффита добиться хотя бы стона — но тот принимал самые изощренные ласки с видом прохладным и равнодушным, что распаляло Генона еще больше.

— Сколько я должен заплатить вам за еще одну ночь, капитан? — спросил он наутро.

— Ваша сокровищница не в том состоянии, чтобы вы могли себе это позволить.

Генон скрипнул зубами. Откуда Гриффит узнал, что у него и в самом деле осталось меньше, чем перешло в казну Ястребов?

— Любопытный опыт, но едва ли я захочу повторить его. Прощайте, барон.

Генон смотрел с балкона, как оседает пыль за исчезающим отрядом и досадовал на прореху в своей казне. Он так и не понял, почему Гриффит не захотел согласиться на меньшую сумму.

Прошло пять лет. Генон был уверен, что Гриффит пощадит его. Если не ради той прекрасной ночи — то хотя бы ради богатого выкупа. Но Гриффит вонзил саблю ему в рот и, кроша зубы, провернул, продлевая агонию.

До самого конца Генон так и не понял — за что?

ЗВЕРЬ

Жрать. Ебать. Убивать.

Это значит — жить.

Потому что если не жрать, то жить не получится, а если не ебать и не убивать, то вроде как и незачем. Пусто, пресно, как в лихоманке собственные сопли глотать.

Единственное, о чем сожалел — так это о том, что не сразу понял, к чему глазастая хреновинка нужна. Нашлась она в подполе, куда папашка Вьяльда пихнул за какую-то провинность. Деревня на древнем городище стояла, люди, когда подполы копали, всякую всячину находили — черепки, монеты старинные, бронзовую утварь, ежели повезет… А Вьяльд хреновинку нашел. Плакал один в темноте, ковырял от нечего делать стену пальцем — и нашел. Мать увидела — выбросила: дьявольское, мол, творение. Нос, глаза, рот не на тех местах и перекособочены. Глядеть — и то с души воротит. Выбросила — а хреновинка потом нашлась, сама под ногу подвернулась, когда на пригорке гусей пас. Теперь уж не показывал, схоронил. Как знал, что пригодится.

Пригодилась, когда на старости лет подыхать начал. В брюхе шишка выросла, сначала жрать мешала, потом болела все сильнее, и когда уж совсем невтерпёж стало, кровью блевал, кровью срал, тогда взмолился — как же так, Господи? Ведь честно же прожил, не хуже всех. Жену, суку, терпел — не прибил же, детей-спиногрызов как-никак на ноги поставил, десятину платил исправно, по праздникам в церковь ходил. За что?

И Бог услышал. И смилостивился. И потребовал жертвы.

Ох и рожи были у жены, у невестки и ее выпиздышей, когда божье воинство явилось по их души. Ох и рожи! Потом каждый раз вспоминал — веселился.

И вот тут она началась — жизнь. Настоящая жизнь. Полной чашей — без страха, без сожалений. Война. Кровь по колено. Намотанные на локоть кишки. Пущенные по кругу девки. Веселая игра «поймай выблядка на копьё».

Вдруг откуда ни возьмись — эти говнюки, Ястребы. И чего все на них молились? Командир — пидор, на лбу написано, что пидор, помощница у него — баба, солдаты… Да что это за солдаты, раз ими командуют пидор и баба? «Убийца ста человек Гаттс», ты посмотри! Вьяльд не меньше народу положил — а кто его называет «убийцей ста человек»? Сражаешься, жопу рвёшь — тебе хрен на блюде, а пидору белобрысому — звание генерала и графский титул. Ястребы во дворце пируют, Адские псы — на задворках города. Жизнь — говно.

И хуже всего — война кончилась. Война, а с ней все радости и веселье.

Когда Гриффита кинули в застенок, Вьяльд и сам отдыхал за решёткой. Кинул палку дворянке, ошибся маленько. Приговорили к повешению — и дня казни он ждал с затаенной радостью. Все рисовал себе в голове, как при короле и прочих высоких господах поломает колодки, оторвёт яйца палачу, сожрёт епископа и выебет принцессу.

Но вышло даже еще лучше. Король сделал его гвардейцем. Король обласкал Адских псов и велел охранять свою священную особу.

Вьяльд жрал самое лучшее мясо и самые жирные пироги, ёб самых свежих девок и убивал тех, на кого король пальцем укажет. Вот это была жизнь! Одно худо — король так и не велел убить Гриффита. Для себя приберегал, не иначе.

Да, это жизнь была. Пока хреновинка не забеспокоилась и не начала посылать сны один другого тревожней. И в этих снах являлся сучий Гриффит, и по всему выходило, что Гриффита избрал Бог, чтобы сделать Повелителем Демонов.

Сны тревожили и требовали действия. Вломиться в Башню Тысячелетия, перебить охрану и спасти Гриффита.

Ха. Перебить охрану — оно было бы даже в радость. Но зачем? Чтобы белобрысый пидор опять стал главным и срал Вьяльду на голову? Да пошёл ты, отвечал он Богу в своих снах. А наяву подумывал — не вломиться ли и вправду в застенок? Только не спасать Гриффита, а оторвать белую башку, забить ее в задницу и бросить труп в бездонную пропасть под башней.

Но Вьяльд боялся это сделать. Боялся не стражи и не демонов, что, по слухам, обитали в пропасти.

Боялся, что, увидев Гриффита, падет на колени и поползет к нему, чтобы униженно целовать прах под ногами Повелителя демонов. Нет, на хрен эти затеи.

Он был сыт, пьян и как раз вертел на хую вкусненькую девку, когда от короля прибыл гонец.

Гриффит бежал. Его освободили недобитые Ястребы. Убийца ста человек Гаттс проложил кровавую просеку через Башню Тысячелетия.

Вьяльд спихнул с коленей блядь, встал и расхохотался. Он отлично поужинал, крепко выпил и вдоволь наёбся.

Пришло время убивать.

ЁБАНЫЙ СТЫД

Всяко бывало. И били, и ранили без счета, и калечили, и пытали, и даже изнасиловали один раз — но то был здоровенный кабан, а тут девчонка, которую он мог бы чихом убить.

Вот только сил не хватало даже на один хороший чих.

Ни на что.

Сначала бой с Апостолом. Девка-бабочка била и трепала его как лён, на земле и в небе. Ей таки пришел конец, но и из него можно было веревки вить — а пришлось биться почти без передыху с этими дураками в железных цепях. А потом — день в железной клетке скрюченным в три погибели. Еще допрос у этой пигалицы, но это не в счет, она только шкуру поцарапала своей плеточкой, и все. Две ночи без сна, вот что хуже. Потом бегство и одержимые псы. Одержимые кони, сука ваша мать! И, наконец, когда вроде бы можно прилечь отдохнуть — упасть отдохнуть — упасть и умереть — одержимая девка!

Ну не курва ли эта жизнь и эта судьба? Черного мечника сейчас выебут, и сделает это не Апостол и не Князь демонов, а ужаленная! Во всю голову! Девка! Размером с козу!

Мечника потом. Сначала меч. Ну и извращенка.

— Давай. Подними свой меч. Разрежь меня пополам. Сделай это.

Ага. Он даже руки поднять не мог, чтобы спихнуть ее с себя. Дыхания не хватало, веревка впивалась в шею. Одержимые сильны бесовской силой. Не Апостолы, но и не люди.

Пак! Где ты там, воробей говорящий? Приходи уже в себя, сделай что-нибудь! Я понимаю, что она сильно тебя звезданула, но мне-то досталось сильнее! Пак, она меня сейчас задушит!

И смешнее всего, что она эльфа даже не видела. Почувствовала ветерок на лице, отмахнулась как от мухи. Со всей силой одержимости.

— Па-а-ак! — заорал он вслух.

— Кого ты призываешь? Демона? Духа? Он не поможет тебе, — одержимая весело, заливисто засмеялась и полезла пальцами к шнуровке гульфика.

Отличный гульфик плотной кожи, защищает яйца от ударов и быстро развязывается, можно отлить, не снимая доспехов.

Холодные пальчики проникли в створки и накрыли пах. Попробовал высвободиться, но девка перехватила оба конца веревки одной рукой и рванула на себя. Воздух исчез. В голове помутилось, перед глазами повисло кровавое марево. Кровь бухала в ушах, словно баталия строем шла в атаку, чеканя шаг: ррах! ррах! ррах! У меня не встанет. Она не трахнет меня, потому что у меня просто не встанет. Нет сил.

— От тебя воняет.

Он глухо зарычал. А чего ты хотела, дура, я месяц не мылся.

Может, побрезгует?

— Это прекрасно. Это так… грязно.

Он не видел, но понял, что девка сделает в следующий миг. Ему этого никто никогда не делал — Каске он тогда опасался предложить, боялся ее обидеть, а апостолихе в рот совать хоть палец, хоть елдак — дураков нет…

«Так почему ты сопротивляешься? — прошептал кто-то невидимый за кровавой завесой. — Расслабься и получай удовольствие».

Одержимая сосала, как… как одержимая. И это в самом деле было грязно. Она же не соображает, что делает. Она же придет в себя и повесится на той самой веревке, которой душила меня.

Это надо остановить. Вставай. Вставай, шевелись, животное!

Нет! Не ты вставай, тупая тварь! Ты, наоборот, не вставай! Лежи как лежал! Валяйся! Это нечестно, я же потерял столько крови, ты и не должен вставать, ублюдок!

Собрав последние силы, вцепился девке в волосы и оторвал ее от себя. С трудом, как клеща.

— Ты хочешь иначе? Ты хочешь, чтобы я оседлала тебя?

Перед глазами чуть прояснилось. Проклятая штуковина торчала, чуть покачиваясь, как пьяный в красном колпаке. Девица вскочила на нее с ловкостью заправской всадницы. Застонала, прикусив губу. Он почувствовал легкое сопротивление, как тогда с Каской. Девственница. Этого только не хватало.

— Это больно, — девица качнулась вперед. — Это больно и так хорошо! Почему это грех? Прекрасно, прекрасно, что это грех — но почему?

Задыхался. Не мог ответить. И не хотел. Какой теперь смысл. Пусть кончит. Могло быть хуже. Там у нее хотя бы нет зубов.

У висельников нередко стоит. Не после смерти, а в момент повешения. Он видел.

Кто и почему повесил ту женщину? Кто и почему не добил младенца, выпавшего из нее перед казнью? За что её так? Он слишком хорошо знал братию наёмников, чтобы самому найти ответ: просто так. Люди убивают и мучают друг друга просто так. Зачем же искать извинений, если ты просто хочешь… просто…

Немного тепла холодным осенним утром…

Он кончил, сжимая зубы. Странное дело, терпеть боль всегда казалось легче. Тогда, с Каской, он почти кричал. Наверное, потому что боль — дело привычное.

Девица тоже вскрикнула. Глаза ее наполнились ужасом, потом слезами. Она упала вперед, ему на грудь, и разразилась бурными рыданиями. Над ее затылком с гордым видом победителя парил Пак.

— Спасибо, приятель, — во рту накопилась какая-то горечь, и всю ее он вложил в голос. — Очень вовремя.

Потом еще раз вдохнул и сдвинул девку с себя. Обмякший стручок, запятнанный кровью, ускользнул в гульфик словно сам собой. Вытереться бы, да нечем.

— Надень штаны.

Рыдания, сопли по лицу.

Он понимал, что надо бы как-то успокоить эту дуру, что хватит с него убитых случайно одержимцев, хватит с головой — но не было сил говорить. Треснуть ее, что ли? Чтоб разозлилась и захотела жить ради мести?

— Не бойся. Я не побегу рассказывать, как меня трахнула мелочь вроде тебя. Мы оденемся, разойдемся, и никто ничего не узнает.

Шмыгая носом, натянула штаны. Вскочила.

— Тебя поймают! Четвертуют! Сварят в масле! На кол посадят! Сожгут заживо!

Уже лучше. Не будет она вешаться, она поскачет обратно в свой лагерь — а те уже наверняка выслали погоню. Босиком по камням она далеко не упрыгает, конечно, но… Да. Вот и они. Всадник на белом коне, тот мальчишка с лисьей мордой. Отлично. Пора сваливать.

— Ну, ты выбери что-то, что тебе по вкусу, а я пока пошёл.

Ноги подкашиваются, но это ничего. Их надо просто переставлять, одну за другой. И хорошо, что под горку.

Наверное, именно это и называется «ёбаный стыд».

КРЫЛЬЯ ТЬМЫ

В верхней точке Воронки, на границе Бездны, где вихри безвременья в клочья рвут всякое существо — кроме тех, сильнейших, что царят надо всем — после напряженной погони, выматывающей силы, сознание, самую суть, он сумел настичь ее и объять своей волей.

Или это она сдалась, чтобы переменить игру?

В телесном обличии он схватил бы ее за горло, но здесь, где была невозможна никакая телесность, он сосредоточил на ней все свои устремления и окружил пристальным вниманием так, что ей невозможно было вырваться.

мне нужно переродиться

зачем дурачок тело не сокровище а обуза создавай его заново из земных элементов как делаем все мы желая посетить смертный мир покидай его как только исполнишь свое желание

мне нужна настоящая плоть перерождение в человеческом облике

для чего

чтобы спасти этот мир

спасти ха ха ха спасти

я избран для этого я возлюбленный сын бога и во мне его благоволение к смертным

благоволение к червям пожирающим друг друга смешно продолжай давно я так не смеялась

мне безразлично твое мнение шлюха я взыскую знания и ты дашь мне его

знания ха ха знания возьми если сможешь

как

заплати укради вырви его у меня как пожелаешь обольсти пытай растерзай мне все равно милый птенчик ты жаждешь знаний я жажду тебя

Каким-то образом ей удалось выскользнуть. Кануть вниз, пронзая толщу Воронки, рассекая поток истерзанных душ и по пути обрастая призрачной сутью, не плотью — но уже видимостью, обволакиваясь трепетной тьмой, подобной крыльям.

Даже здесь, на верхних планах бытия, она вся была — разверстое смрадное лоно, ненасытное нутро, принимающее без счета и все переваривающее. Слизь, слякоть, слепая кишка мироздания. Содрогаясь от омерзения, он думал о неизбежном и удивлялся лишь тому, что столь важная тайна оказалась во владении сущности столь низменной. Даже в облике чистого духа Слэн умудрялась оставаться проекцией самой грязной плоти, почвы, вечной и древней пизды, жизнь дающей и жизнь отнимающей.

Слабым отголоском памяти отозвалось нелепое совокупление в душном сумраке жарко натопленной спальни, сдавленный писк полурасцветшей женщины, острый запах ее влагалища, ее щекотные волоски на его щеках, еще детский задок, почти полностью поместившийся в ладонях. Тогда он тоже внутренне содрогался от отвращения, гадая, что извергнется раньше — семя или блевотина? Но девичья устрица на вкус была все же приятней старческого червячка, и, вспомнив о мертвом сатире, он отомстил женщине так же: поцелуем запечатлел на ее губах вкус ее собственного срама — а потом придавил собой и вошел, разрывая девственную плеву, зажимая ладонью рот.

о ком ты думал тогда скажи мне и я скажу тебе

не дождешься сука

Теперь и его черные крылья трепал неистовый ветер на пути к земле. Вниз, вниз, все они таковы — падение неизбежно, и потому они стремятся выдать его за полет. Что за насмешка — у нее тоже есть черные крылья.

гаттс гаттс так его зовут нашего мальчика хочешь узнать где он хочешь ощутить его я чувствую его все время там на границе где так жарко в самом месиве в крови и в огне он всегда там любимая моя игрушка

заткнись

если ты хотел его почему ты не взял его скажи мне и я скажу тебе

заткнись

о-о-о я вижу я знаю ты искал для него большей боли ты правильно выбрал ты быстро учишься но что он сделал тебе скажи мне скажи мне и я скажу тебе

никогда

Мир сгущался. Плотнел, тяжелел — стремительное движение замедлялось, они рассекали пространство и время все еще с бешеной скоростью, любую из низших душ убила бы эта скорость — но для них двоих это было как падение сквозь патоку. Их оболочки раскалились от трения о воздух, крылья сгорали дотла и в то же мгновенье отрастали снова — шлейф черного пепла тянулся за ними, расточаясь на холодных ветрах.

Он протянул руки, впился когтями в шипящую пузырящуюся плоть. Рывком раздвинул колени и воткнулся в сердцевину, неважно куда — пылающий фаллос пролагал себе путь сквозь мясо и кости.

скажи мне скажи мне скажи мне

нет нет сильней горячей больней до самого дна тогда может быть наверное возможно вероятно не исключено

От удара оземь оба тела, созданные из крепчайших материй божественной волей, смешались и разлетелись брызгами, пылью, паром.

скажи мне скажи мне скажи мне

я уже сказала тебе сказала тебе дурачок да да да еще раз еще сильнее возлюбленный мой

От гнева он не помнил себя. Собрав воедино всю свою суть, ожидал, пока она сделает то же — но она, расточившись горячим кровавым туманом, облепила его и ворвалась внутрь — в уши, глаза, в ноздри и в рот.

И он понял.

Нити судьбы, пульсирующе-красные артерии, сплелись и слились в одной точке, в месте под названием Альбион; в одном существе — уродливом искореженном полупризрачном младенце.

Конечно же, никто, кроме Слэн, не мог быть хранителем этой тайны.

Чтобы родиться во плоти, нужно пройти через утробу. Другого пути от начала мира нет и не будет.

Он засмеялся, раскрывая черные крылья. Отобрать у предателей последнее, что у них еще есть, очистить и войти в мир теми же вратами, которые он уже разверзал однажды, насилуя Каску во время Затмения — это самая лучшая шутка из всех, что может измыслить судьба. Самое извращенное преступление, каким может утешиться зло.

Его спасители. Его жертвы.

Его родители.