Между солнцем и луной

Название: Между солнцем и луной

Автор: fandom Berserk 2013

Бета: fandom Berserk 2013

Размер: макси, ~ 19 тысяч слов

Персонажи: Гаттс, Каска, Пак, барон-Апостол, Рука Бога, Фарнезе, Азан, Серпико, массовка

Категория: джен

Жанр: ангст, АU

Рейтинг: NC-17

Краткое содержание: По дорогам истерзанного войной Мидланда ходят, ища возмездия, двое Черных Мечников. Те, кто их видел, не могут сойтись во мнении, кто безумней — он или она...

Иллюстрация: Алексей Липатов

Предупреждение: AU по арке «Черный мечник». Матюки, кровища, расчлененка, упоминание изнасилования и прочие прелести нашего дивного канона.

Когда мы входим в город, первое, что они думают – «наёмник и его шлюха».

Что ж, времена неспокойные, наёмники нынче в цене. Шлюхи, правда, изрядно подешевели. Когда голод заставляет баб сосать хер только для того, чтоб подержать что-то во рту, тяжело заработать себе на кусок хлеба, раздвигая ноги.

А потом мы подходим поближе, и чем яснее становится видно мое лицо, тем больше вытягиваются их рожи.

Одноглазая полуседая шлюха. Едрена вошь! Да что же такое она умеет, если такой видный парень таскает ее за собой?!

Должно быть, это его мамаша, гыгыгы.

Не возражаю. Для дела так даже лучше. Меньше лишних драк и лишних трупов.

Я всего на каких-то два-три года старше Гаттса, но стараюсь об этом не помнить. Как подумаешь, что мне двадцать три, а ему едва сравнялось двадцать, хочется то ли выть, то ли жечь и резать.

Иногда разрешаем себе и то, и другое. Но момент еще не настал. Так что мы входим в кабак, я усаживаю Гаттса за стол, спиной к стене, он не может сидеть спиной к проходу, сразу бесится – и иду к стойке.

Вы не поверите, но нам просто хочется жрать. Мы весь день шли пешком, нам хочется вытянуть ноги, выпить пива, и по зимнему времени погреться у огня.

Простые человеческие желания, правда?

Стучу монеткой по стойке. Мне наливают две кружки пива и я сгребаю их одной правой за ручки. Иду к Гаттсу, чужие взгляды и шепоты липнут ко мне как паутина.

Ненавижу. Понимаю, что трудно не таращиться на одноглазую бабу и парня с мечом больше человеческого роста. Но все равно ненавижу.

Ставлю перед Гаттсом пиво. Достаю из котомки солонину и сухари. Глажу лобастую голову: ешь, пей. Ни дать ни взять заботливая мамаша.

Но разве тут дадут пожрать спокойно? Мы их отвлекли от забавы – птичку мучить. Так они поглазели на нас и к забаве своей вернулись.

Птичку они привязали к опорному столбу за лапку и кидались в нее ножами. Птичке хотелось жить, она верещала и металась, насколько длина бечевки позволяла. Я глотала пиво и грызла солонину. Если не жрать, откуда силы возьмутся?

Мне было легче, я сидела к ублюдкам спиной. Гаттс через мою голову видел их забавы, ему это, вестимо, не нравилось. Мне тоже, но нарываться в кабацкой драке на нож прежде встречи с бароном, рисковать собой ради какого-то чижика?

– М-м! – он показал пальцем на компанию мучителей.

– Ешь, – сказала я и сунула ему сухарь с солониной. – Нужно больше есть.

– М! М! – он ткнул меня в плечо.

– Ну, что там?

И тут я услышала. Знаете, как оно бывает – вроде и слышишь, а не слушаешь, и вдруг вслушаешься – Боже правый!…

Птичка не просто так верещала. Она кричала тоненько, человеческим языком:

– Помогите! Спасите! Кто-нибудь! Спасите-помогите!

Попугай, что ли? Я обернулась.

Мать честная! Никакой это не попугай. Человечек голенький, с ладошку. Крылышки за спиной, как у стрекозы, и голосок пискучий:

– Помогите! Кто-нибудь! Ай-я-яй! Спасите меня!

Вот же люди, с тоской подумала я. Такое чудо неслыханное им Бог послал, глядеть бы да радоваться – а они? Они тут же удумали его примучить. Ладно бы на торгу за деньги показывать, богатею продать какому-нибудь, чтоб детишек тешил, за хорошее серебро – так нет! Растерзать, и все!

Гаттс глядел исподлобья, нахмурив брови. На меня глядел, не на гогочущих ублюдков.

– Ох, ну ладно, – я взяла нож, которым резала солонину. – Хорошо. Только одно условие: не убивать. Пока не скажу «можно». Ты понял?

Гаттс кивнул. Показал кулаки – мол, только этим буду, за Драконобой не возьмусь.

– Умничка.

Я допила пиво в три глотка и с пустой кружкой пошла к стойке – вроде за добавкой. Но поравнявшись со столбом, резко развернулась и в один мах рассекла веревку.

Кроха-человечек, не будь дурак, порскнул к потолку и нырнул в солому крыши. Ублюдки мгновение-другое переваривали, что это тут случилось – а потом самый сообразительный уставился на меня:

– Ах ты, су…

Угостила его с левой. Брызнула кровь, полетели зубы, треснула челюсть. С этим поговорить уже не выйдет – а с другой стороны, что он мне нового скажет? Можно подумать, меня сукой никто не называл. Да если бы мне за каждую «суку» давали золотой, я бы ела одних куропаток, тушеных в альбионском вине, а подтиралась кушанским шелком.

Иной раз железную руку все-таки лучше иметь, чем свою. Убедительней.

Гаттс тем временем подошел к ублюдкам сзади и стукнул двоих головами. Трое лежат, двое стоят, один пятится.

Пока туда-сюда, двое оставшихся успели вынуть мечи, а тот, что пятился, ухватился за секиру. Что они – непростые ублюдки, было понятно с самого начала: все при оружии, в неполном доспехе, и явно не городская стража. Люди барона или разбойники – а по большому счету, разницы нет.

– Вы хоть знаете, кто мы такие?! – завопил тот, с секирой.

– Знаем, уроды, – сказала я. – Хотите еще что о себе сообщить?

– Барон от вас мокрого места не оставит! – заорал он. – А тебя, шлюха, я лично трахну во все дырки, а потом сиськи отрежу!

Значит, все-таки люди барона, а не просто бандота. Ну, вот и славно.

Я бросила в умника нож. Он попытался отбить секирой, но не успел. Лезвие вонзилось в бедро, он взвыл.

– Гаттс, можно.

Когда Гаттсу говоришь «можно», сначала надо отойти сажени на две. Драконобой в работе – это страшно. Раз, два – и на полу две разделанных туши. Под лезвие подвернулись скамья, стол и опорный столб, но Гаттс не заметил. Балка просела, на головы посыпалась солома, кабатчик открыл рот, поглядел на Гаттса и тут же закрыл.

Я вытерла нож о кафтан языкатого урода, спрятала за голенище. Может, урод еще и выживет, но уже точно никого не трахнет. И шлюхой не назовет.

Гаттс, стоя над двумя оставшимися, прикидывал, убивать их или нет.

– Не надо, мой хороший, – я погладила его плечо. – Уже все.

– М-м! – он был недоволен.

– Не надо. Нам нужно, чтобы кто-то из них добрался до барона и сказал ему, что пришли Черные Мечники. Вы слышите, недоделки? – я пнула одного из них в зад. – Черные Мечники!

***

Вот кого я недооценила, так это магистрата.

Обычно местные власти не празднуют Апостолов. Подчиняться подчиняются, куда денешься. Но как доходит до ножей, то не стараются их защищать, и стража не усердствует особо – так, вид делают. Оно понятно: кому охота голову класть за выродка, что завтра может твоей женой или дочерью пообедать. Так что стража быстро от нас разбегается, а городские власти делают вид, что очень стараются нас изловить, да никак не могут.

Вот ведь штука – поначалу я здорово злилась на этот мир, на обычных людей. За то, что они даже не заметили, что с нами случилось. От Ястребов ко дню Затмения осталось, почитай, полторы тысячи человек. Две сотни раненых погибло на стоянке, все прочие – при Затмении. Люди, которые поблизости жили, видели вихри, черное солнце, кровавое озеро там, где нас терзали, жрали, убивали – и как заглохло всё, как в песок ушло. Селяне что-то кому-то рассказали, конечно, пошли слухи, что настали последние времена, что были знамения на земле и в небе, что жди мора, глада и войны – а про нас, Ястребов, забыли, как и не жили мы никогда, как мокрой ветошью стерли нас из мира и памяти людской.

Больно это было до слез, до прокушенных губ, до крика. И не жалела я людей, потому что люди нас даже не вспомнили.

Но уже после первого Апостола все изменилось. Он, стервец, сидел в своем городе третий год. Задолго до Затмения. Жрал себе людишек, или просто так под горячую руку убивал, как его черной душеньке угодно. А мы в это время воевали Долдрей, купались в почестях, а потом бегали от властей – словом, собой были заняты, и не было нам никакого дела до тех, кого жрут в захолустном городке. Да что там захолустье – этот урод Вьяльд, командир Адских Псов, в самой столице окопался! И всем до одного места было, что он творит, пока он королю служил.

Словом, отпустило меня, и жалость… не скажешь, чтоб вернулась ко мне жалость, нет, а просто дошло до меня, что не одни Ястребы погибли, и даже не первыми погибли они – чума эта накрыла весь Мидланд, наползала медленно год за годом, только хоронилась до поры до времени. Апостолы прикидывались людьми и до поры старались не больше зверствовать, чем люди, а люди за сто лет войны изрядно осатанели.

Короче, здешний барон ходил в Апостолах уже не первый год и даже не второй и успел изрядно досадить городским и окрестным. И не думала я, не гадала, что всерьез его кто-то защищать будет.

Просчиталась. Может, барон магистрату был родственник, может, хорошо платил – но стража нас дожидалась на площади, и вид у них был самый решительный. Полсотни народу, все с арбалетами, и грамотно так стоят – видать, не только тетери из ополчения там собрались, но и ветераны Тюдорской войны.

Я решила взять на испуг.

– Здесь двое из банды Ястребов: тысяченачальник Гаттс, Убийца Ста Человек, и тысяченачальник Каска. Вы дадите нам пройти или мы пройдем сами. Ваши головы нам не нужны.

– А вот за ваши назначена награда, – проговорил командир стражи. – Пли!

Я ушла в перекат и на выходе пальнула в них из ручной бомбарды. Отдача, как обычно, едва плечо не вывихнула. Они стояли плотным строем, и в этом строю моя бомбарда проделала славную дырку. Прорываться и уходить.

Если бы все было так просто.

Гаттс не хотел уходить. Ему испортили настроение, не дали додраться в кабаке, так он решил оторваться здесь. А может, я напомнила ему тот день, когда он и вправду положил сто человек в лесу под Долдрейским замком. В общем, он решил, что никуда за мной не побежит, и как я ни звала его – не откликался. Драконобой свистел направо и налево, орали раненые и покалеченные, валились на мостовую отрубленные головы, руки и ноги, и тут какой-то кабан врезал Гаттсу боевым молотом между лопаток.

Скажем прямо, этого мало, чтобы Гаттса убить. Но этого вполне хватило его на миг остановить, а там уж на него навалились, повисли на руках-ногах, принялись бить древками копий, и мне ничего не осталось, кроме как удирать по незнакомым извилистым улицам, все дальше забираясь в трущобы. В одной заброшенной лачуге я забилась в камин, и погоня проскочила мимо.

Вся эта беготня разбудила медвежонка. Пока стражники носились по кварталу, я старалась не дышать, но медвежонку поди объясни, что надо сидеть тихо. Как пошел брыкать меня в ребра, так я света невзвидела и по семисотому разу прокляла свою женскую долю.

Ведь знала же, как оно бывает. Знала и береглась. Не для любимого береглась, нет – для дела, чтоб пузо не надуло среди войны. И парни попадались приятные, и случай был не раз, и хотелось порой, но я себе каждый раз говорила: куда, дурища? А ну как брюхо нагуляешь – как будешь воевать?

А Гаттс вернулся – и раскисла. И обо всем забыла, и поплыла, и вот те нате.

Думала, скину. С этой теперешней нашей жизнью мне столько раз и в ухо и в брюхо прилетало, что любая другая баба скинула бы. Но то любая другая баба, а то я. Каска – железная телка. Уж если ни в Затмение не скинула, ни после – то рожу, как пить дать рожу.

Стража ушла – я вывалилась из камина, отдышалась.

– Его увезли в тюрьму, – эльф уселся мне на грудь, размазывая слезки по мордашке. – Связали, бросили в клетку и увезли.

– Плохо, – пробормотала я. – То есть, хорошо, если в здешнюю городскую тюрьму. Его ведь не в замок повезли? Не на гору?

– Нет, – эльф помотал головой. – Здесь тюрьма на площади.

– Чудесно, – я села.

– Почему? Что в этом чудесного?

– Я бы в замок не пробилась, – пояснила я. – А в городскую тюрьму… мне бы только с закатом оказаться к ней поближе, а там уж мы с Гаттсом о себе позаботимся.

Про эльфа я как-то и забыла во всей этой суматохе. А ведь он следовал за нами от самого кабака – то на рукоять Драконобоя присядет, то мне на плечо. И тарахтит не переставая. Всего ничего времени прошло, как налетели на стражу, – а я уже знала, что зовут его Пак, что он раньше путешествовал с бродячим цирком, а потом циркачей перебили бандиты, что эти бандиты совали его в бутылку и смотрели, как он задыхается, и мучили еще на десяток способов, и как он нам благодарен, что мы его выручили, балабалабала…

Он снова начал было трещать, но тут меня осенило.

– Слушай, ты ведь, наверное, хочешь отблагодарить нас за помощь?

– А как же! – малявка забил крылышками.

– Слетай в тюрьму и отыщи Гаттса.

– А потом вернуться и доложить тебе?

– Нет! Оставайся с ним и выполняй его распоряжения, понятно?

– Э-э-э… – он почесал головенку. – Я не хочу сказать о Гаттсе ничего плохого, но, по-моему, он немножко… ну, ты понимаешь, он… не особо умный. По-моему, он даже говорить не умеет.

– Он просто не трепло, – усмехнулась я. – Лети в тюрьму и дождись там заката. А я вскорости подтянусь.

Он улетел, а я принялась чистить и перезаряжать бомбарду. Перезарядила, потом так же без суеты проверила, смазала и зарядила арбалет. Потом достала оловянец и пергамент, нацарапала несколько строк. Буквы тесно лепила одну к другой – пергамент недешев, а этот свиток скоро кончится.

Бумага дешевле, но бумага барахло: легко горит, мнется, раскисает. Пергамент надежнее.

По правде говоря, у меня не было ничего важного для записи. Как и уверенности, что Гаттс это прочтет когда-нибудь. Но надо было чем-то заняться, чтоб избавиться от мыслей, которые теснились в горле саднящим комом: может, его и нет уже, моего Гаттса. Может, его там уже замучили, убили… Он же теперь сущее дитя, только что семи локтей росту.

Иногда я думаю – остался бы он со мной, если бы все пережитое не помешало ему сохранить разум? С изможденной женщиной без руки, без глаза?

С матерью его ребенка?

Временами я до дрожи его хочу. Он ведь красивый, Гаттс. И как я раньше не замечала, дура этакая? Он был в отряде три года, и все эти три года его ночи могли бы принадлежать мне, а я, глупая баба, совсем о другом вздыхала.

Зло берет, как вспомню эту беспросветную тупость свою. Какая же паскуда мне хорошего парня и весь свет застила!

Один день мы провели как муж и жена – там, на поляне у водопада. Тогда я впервые увидела, сколько на нем ран – места на всем теле не сыскать, чтоб можно было накрыть ладонью и не коснуться никакого рубца или шрама.

Ну ладно, отыскалось местечко. И даже ладонью не накроешь. Но только одно.

…А сейчас это тело корчилось в руках палачей, и даже если я верну Гаттса живым – сколько еще ран на нем появится до вечера?

И стоит ли ждать вечера?

Я подумала – и решила, что все-таки стоит. С темнотой у меня появится новый враг – но этот враг будет врагом и страже, и людям барона. А это мне на руку.

На единственную мою руку…

Когда солнце коснулось крыш, я выбралась из трущобины и зашагала к площади. Жителей на улицах уже не было: мало кому охота показываться после заката в городе, где жирует Апостол.

Вообще-то этим тварям все равно, день там или ночь. Это призраки не любят дневного света, а полудемоны при надобности и днем дерутся. Однако ночь они любят больше и на охоту шляются под ее тенью, появляясь словно бы из ниоткуда и разя исподтишка.

И эти каменные стены да дубовые ставни да черепичные крыши – никакая не защита от Апостола. Он проломит крышу, проломит стену, вытащит извивающуюся и визжащую добычу наружу и закусит – так мы, деревенские дети в голодный год выковыривали улиток из раковин и ели.

Хотя иные предпочитают, чтобы эту работу за них сделали подручные-люди. Не царское это дело – раковины расковыривать.

Мы за полгода всяких навидались.

Здешний барон, судя по разваленным домам, раковины ковырять не брезговал, но и ораву при себе держал немалую. То, что мы с Гаттсом ее проредили, дела не упрощало – нам и одного барона может хватить с головой – Апостолы сильны, быстры и невероятно, драть их вперегреб, живучи. Одно хорошо – если Апостол обрастает стаей прихвостней, то это людишки такого сорта, что, едва завидев хозяина в беде, разбегаются. Только как бы этого хозяина понадежнее и побыстрее пристроить в беду… А как его пристроишь, когда нас всего двое, а как стемнеет – так и вовсе полтора?

Солнце село за городскую стену, и я ускорила шаг. Важно было поспеть к тюрьме вовремя. Раньше, чем эти, ну которые, как их… И раньше, чем со мной случится это самое… Не помню, что – но страшное, от чего в голове мутится, и… как же я этого не люблю! Гаттс. Выручить Гаттса. Выручить Гаттса, прежде чем… что? Что будет после заката? Почему в темноте страшно? Почем в темноте всегда страшно? И где Гаттс? Городская площадь вот, а где Гаттс? И кто это идет? Зачем они понаставляли на меня эти штуки, зачем пуляются стрелами? У-у, противные дядьки, знаю я вас, вам бы только засунуть в кого-то свои вонючие штуки – а потом убить! Но погодите! У меня тоже стрелялка есть! На тебе – раз, раз, раз! И тебе тоже, свинья такая! Будете знать, как в меня стрелять, вот! Двери кто-то закрыл. Бух, бух, бух рукой – ничего не получается! Не открывают!

Темно. Уже совсем темно.

– Гаттс! Га-а-атс! Га-а-а! Га-а-а! У-а-а-а!

Бу! Уы! Ха-а-а!

***

Вот так однажды проснешься как-нибудь – а яиц нет. И всего, что к ним прилагается.

Досадуй потом, что днем вел себя как последний дурак, или не досадуй – а яйца не пришьешь.

Нет, на этот раз яйца не тронули. Не так уж оказалось интересно пытать мычащего полудурка. Даже не сломали ничего, только исхлестали, связки на руках растянули, ну и там, где раскаленным железом прошлись – кожа полопалась.

Во рту вкус желчи, в носу вонь мочи и рвоты, лежу лицом вниз на тонкой подстилке из обоссанной грязной соломы, и с ужасом, пронизывающим кишки, понимаю, что сейчас наступит ночь, а Каска в городе. Одна.

– Ты только не двигайся!

Было бы чем, усрался бы. Говорящая крыса! Ой, нет – не крыса! Голенький мальчонка размером с ладонь, и то не мою, а Каскину.

Что такое? Откуда взялся?

Что-то смутно забрезжило в памяти. Таверна. Пьяные скоты мучают животинку, а та пищит человеческим голосом. Ненависть. Ярость, глухая, как стоны сквозь кляп, который костоправы дают прикусить, когда режут или прижигают болящего. Каска, ее кулак врезается в чью-то пасть, ее голос говорит мне: «Можно».

Днем, когда я дурной, мне только свистни. Взмах Драконобоя – и разрубленная туша на полу.

Площадь, засада, Каскины оклики, мне бы за ней бежать – а я, недоумок этакий, продолжаю драться. Потому что мне хорошо. Мне наконец-то хорошо! Истончилась душная мутная пленка, наброшенная на мир, и кажется – еще два-три взмаха меча, и она порвется, как бычий пузырь!

Мне все время так кажется. Дурак, ну что тут скажешь.

И теперь я – ни к чему не годная куча дерьма, а Каска там одна. В темнеющем городе, где вот-вот разверзнется преисподняя.

Вставай, Гаттс. Вставай, сукин сын. Умел попасть в выгребную яму – умей и выбраться из нее. Ох, дьявольщина, как же все-таки больно-то…

– Я же сказал, не двигайся! – пискнул мальчонка откуда-то сверху. Я попытался задрать голову – и не смог.

– Ну что же ты за дурак такой! – чуть ли не со слезами прочирикал кроха.

Несчастной спины моей коснулось прохладное дуновение – словно птичка там пролетела. Потом раны стали неистово чесаться.

– Сам дурак! – вырвалось у меня.

Мальчонка, трепеща крылышками, завис в воздухе прямо перед моим носом.

– Ты умеешь разговаривать?

– Нет, только притворяюсь. Тебя подразнить, – огрызнулся я и попробовал достать до зудящих ран на спине. Чесать спину – нелегкое занятие, даже если у тебя не потянуты запястья. А уж если потянуты – так проще подползти к стене и потереться, как свинья об забор…

– Не смей чесаться! – малявка погрозил мне пальчиком-соломинкой. – Ты и так очень большой, а у меня запас пыльцы, знаешь ли, не бесконечный. К тому же, мы можем вырабатывать ее только когда радуемся, а от твоего вида не очень-то радостно.

– Кто это «мы»? – я понимаю, можно бы спросить что-то поумнее, но сразу после захода солнца я не очень хорошо соображаю, да и, правду сказать, никогда в великих мыслителях не числился.

– Эльфы, – пискун-стрекотун важно стукнул себя лапкой в грудь.

Эльфы. Пыльца. И зуд. В голове моей начали срастаться концы: раны точно так же зудели, когда Джудо пользовал меня эльфийской пыльцой. Я спрашивал, где он берет эту пыльцу, а малый все отшучивался… Теперь уж совсем отшутился, бедняга.

Я закрыл глаза, стиснул зубы и начал ждать, пока зуд пройдет. По опыту, где-то через полчаса он отпускал. Раны, вестимо, заживали не сразу, но кровоточить переставали тут же, и можно было не бояться нагноения.

Лешего с два эта мелочь дала мне полежать спокойно. На правах спасителя он, видимо, решил добиться того, над чем полдня бились палачи: развязать мне язык.

– А почему ты днем не разговаривал?

– Не хотел.

– Ты прикидывался немым? Или сумасшедшим? У тебя так здорово получается! Я даже поверил! Каска говорит: лети в тюрьму, отыщи Гаттса, оставайся с ним и делай, что он скажет. А я себе думаю – да что он может сказать, он же только мычит. А ты, оказывается, притворялся!

– Давай, ори громче, чтобы стража услыхала и всё твоё эльфийское лечение пустила псу под хвост, – буркнул я. Этого хватило, чтобы его заткнуть… я ударов сердца не считал, но готов поспорить, что отсчитал бы не больше двадцати.

– А кто вы с Каской такие и почему называете себя Черными Мечниками?

– Долгая история, – я попробовал сжать-разжать кулаки, вроде получилось.

– А нам торопиться некуда, – нахально прощебетал эльфик. – Сначала раны на спине час будут заживать, потом я тебе еще грудь обработаю, руки тоже полечу…

– Не-е, так не пойдет, – я подтянул ладони под себя, отжался, встал на карачки, выпрямился на коленях, подождал, пока в голове карусель остановится. – Времени у нас в обрез, ровно до настоящей темноты. Так что давай, надуй мне еще пыльцы на грудь и на руки, а потом попробуй спереть у стражника ключи.

– Куда ты спешишь? Можешь мне объяснить, что случилось? – эльфенок накуксился, но начал порхать у меня перед грудью, роняя ароматную, чуть светящуюся пыльцу. – Ой, а у тебя на шее рана почему-то все еще кровоточит! Неужели я ее пропустил? Что это за знак? Это клеймо? Тебе его выжгли палачи? Сейчас, я на нее посыплю…

– Не трать времени, – рыкнул я. – Ее ты не залечишь, забудь. Запястья… А теперь ключи.

Выпорхнув через зарешеченное окошко в двери, он обернулся.

– Между прочим, меня зовут Пак. Так просто, на случай, если тебе интересно.

Правду сказать? Не интересно. То есть, я понимаю, что я скотина неблагодарная, но всей душой и всем сердцем я был там, на улице, медленно тонущей во мраке.

Скоро потемнело так, что я не смог бы отличить белой нитки от черной. Я из последних сил надеялся, что снаружи не совсем еще смерклось – просто солнце, закатившись за дома, перестало посылать даже самый дохлый свет через крошечное подвальное окошко.

Пак вернулся, громыхая ключами. У него силенок не хватило нести их на лету, и он, впрягшись в кольцо, как в ярмо, тянул их по полу волоком. По счастью, под дверью имелась прорезь, чтобы пропихивать узникам жратву.

Я забрал у Пака ключи и после недолгого перебора открыл дверь.

– А почему у нас времени только до темноты? – тут же поинтересовался мелкий.

– А потому что с темнотой выйдут на охоту гневные духи.

– Гневные? Никогда о таких не слышал.

– Ну, так скоро услышишь. И увидишь.

В кордегардии горели несколько сальных свечей. Один стражник дремал на лежанке, двое других без азарта резались в кости. Увидев, что ставкой им служит мое барахло, я вздохнул. Не хотелось шуметь раньше времени, но куда я без ножей, без двукрылого моего арбалета, без доспеха, без сапог и главное – без Драконобоя?

Драконобой стоял в дальнем углу и не интересовал игроков совершенно. Оно и понятно. Не для всякой руки игрушка.

Будь у меня время – я бы поцарапался в коридоре, подождал, пока кто-то один покинет кордегардию, чтоб узнать, откуда шум, придушил его втихаря, а там уж разобрался с остальными. Но времени не было – решил действовать по нахалке. Лучшая стратегия иной раз.

И тут под окнами тюрьмы заорали:

– Гаттс! Га-а-атс! Га-а-а! Га-а-а! У-а-а-а!

Моя ж ты птичка певчая!

Стражник обронил кости.

– О, Господи, – пролепетал он. – Это она. Чокнутая однорукая баба!

А вот ждать, пока они похватают оружие, было совершенно незачем. Я пинком распахнул приоткрытую дверь, и она хлобыстнула игрока, который уже успел сунуть за пояс мой кинжал. Я придержал его за ремень, забрал свое имущество и, освободив от ножен, полоснул его по глотке. На обратном движении перехватил за ворот и швырнул во второго, через стол. Он выстрелить-то успел, но выстрелил в булькающего товарища. Я двинул стол по полу, припер стражника к стене и точно так же разделал ему глотку, как первому.

Третий проснулся, подскочил и кинулся наутек по коридору.

Недалеко он убежал. Выстрел ручной бомбарды снес замок, дверь и грудную клетку бегуна.

Каска, завывая от ярости, бросилась вперед, размахивая мечом. Я отступил в кордегардию, она пронеслась мимо меня, огляделась в поисках новых жертв, никого не нашла и опять выбежала в коридор.

– Что… что с ней? – пискнул эльф.

– А ты как думаешь?

– Она же днем была… другой!

– А теперь ночь, – я торопливо обувался, залезал в рубашку, застегивал наплечный ремень с ножами. Я не ахти какой метатель ножей, тут никто за Джудо не мог бы угнаться – но за счет силы броска пробиваю кожаный доспех, и вообще нож полезная штука… Драконобой в руку, кинжал в другую – а арбалета брать не стал, некогда, сейчас Каска чудесить начнет, пока буду перезаряжать – за ней не угонюсь.

– Что с вами такое?! – эльфик вился вокруг моей головы как назойливая муха.

– Летел бы ты отсюда, малый! – рявкнул я. – Все, спасением за спасение воздал, благодарствую – а теперь спасай свою мелкую голую задницу! Здесь сейчас такое начнется!

– Какое?

И тут он увидел, какое. Увидел, как Каска их херачит, зажав железной рукой факел, а здоровой – меч.

Драконобой в тесном коридоре все-таки нехорош. Пришлось его закинуть за спину и орудовать, как Каска, факелом и кинжалом.

У мелочи крылатой хватило в головенке ума шмыгнуть в ближайшее окошко. И на том спасибо.

В этом главная морока нашей дерьмовой жизни: каждую ночь на кровоточащее клеймо, как мухи на падаль, слетаются гневные духи. Особенно их много в таких местах, где людей подолгу и помногу убивали да мучили. Древние поля сражений, кладбища, языческие капища злых богов… Города тоже довольно гнусные места: там, где люди живут достаточно долго, стаями гнездятся духи заморенных детишек, жертв чумы или какой другой заразы, ну и каждая тюрьма пропитана кровью запытанных да казненных.

А уж тюрьма города, где осел Апостол – самое хлебное место для этих тварей. В таких-то местах они и набираются в достатке силы, чтобы вселяться в головы людям, да и не только людям. Особенно сильные духи могут поднять даже хорошенько разложившийся труп, даже скелет.

Вот отчего мы с Каской стараемся держаться в пустошах. Оно, конечно, и там выходит проруха – на нашей грешной земле плюнуть трудно, чтоб не попасть в место чьей-то наглой смерти. Но лучше все-таки отмахиваться от десятка призраков, чем от десятка тысяч.

И это ведь еще не все, подумал я, отдуваясь, когда в клубе пламени исчез последний. Это только первая волна. Скоро подтянется другая – те, что вселились в горожан.

Вот еще почему мы держимся пустошей. Очень не любим мы убивать людей, виновных только в том, что в их головы забрался злобный неупокоенный мертвяк.

А придется.

Я воспользовался моментом, чтобы надеть доспех. Наша цель – не одержимые, не люди барона, и даже сам барон – только ступенька на пути к ней.

Наша цель выше.

Пока я одевался, Каска топталась в коридоре.

– Сядь. Нужно перезарядить ручник, – сказал я.

– У-у?

Я поставил перевернутые стол и стул, осторожно, как пугливую лошадь берут за узду, взял ее за руку и посадил. Достал из ранца причиндалы для перезарядки ручника, вычистил ствол от порохового нагара, набил пороха, сыпанул на полку, запыжил, забил картечный мешок. Каска сидела, не дергаясь. Хорошо.

У меня сердце сжимается, когда я вижу ее такой. Словно мало было всех мучений – она стала еще и дичиться меня. То, что происходит днем, я помню смутно, как сквозь толщу воды – но все-таки помню, что днем она обнимает меня, ласкает, прижимает мою отупевшую голову к своей груди, если я слишком беспокойно веду себя. Я цепляюсь за эту память – это все, что мне осталось от того дня, когда мы стали мужем и женой.

Единственного дня… Потом у меня были только ночи, когда я отбивался от призраков, а она стояла со мной спина к спине – но стоило битве закончиться, как она превращалась в испуганного зверька. Когда она в помрачении – я для нее чудовище, одно из тех, кто терзал ее и насиловал в страшный час Затмения. А мне это больно и горько, потому что для меня в любом помрачении она – Каска, моя первая и единственная.

– Что это с ней такое? – пискнуло у меня над ухом. Я уже не подскакивал, хотя селезенка ёкнула.

– Ты зачем вернулся?

– Мне страшно! Там, на улицах, злые духи!

– Ну, так они скоро будут здесь. Что ты выиграл? Улетай, козявка.

– А вы? А как же вы?

– А нам не впервой, – я закончил собирать манатки, подцепил Драконобой за спину, схватил Каску за руку.

В нескольких камерах выли и бились в двери заключенные – призраки дают одержимым нечеловеческую силу, но в здешней тюрьме новые крепкие двери. Этим людям повезло, если до утра их никто не найдет – духи отпустят.

Вперед.

Я схватил Каску за руку, мы выбежали на улицу – и ночной город встретил нас шумом и заревом.

Пожар.

Я слышал вой одержимых, вопли людей, сохранивших рассудок – и то, от чего моя кровь закипела: рёв нелюдской глотки, боевой клич Апостола.

Каска тоже услышала. Глаза ее раскрылись, рот ощерился, и на чудовищный вой она ответила хрипловатым высоким криком. Так она кричала, когда вела свой отряд в атаку, – только в те времена ее клич был «Ястреб и Мидланд!», а сейчас она просто ответила, как зверь зверю, вызывающему на бой.

И каким-то образом он услышал. Сквозь рев пожара, сквозь боевой клич своих людей и вопли избиваемых горожан, сквозь ржание коней и грохот оружия – он услышал и рванул к нам.

Как я узнал? Не могу объяснить. Мы связаны – Апостолы и жертвы. Мы чуем друг друга. В мое клеймо с каждым ударом сердца била раскаленная боль, словно гвоздь в шею заколачивали. Каска завыла негромко и начала тереть кирасу над грудью. Я снова схватил ее за руку и побежал по темной улице – не прочь от Апостола, а в обход, к тем местам, по которым он уже прошелся, на рев пожарища и чад горелой плоти.

В проулке на нас выскочил одержимец. Я взял его за башку и приложил об стену. Второго мечом приголубила Каска. На третьего и четвертого пришлось потратить по метательному ножу, а остальных – всего там было около дюжины, – я просто растолкал плечами и раскидал зуботычинами. Не из милосердия, а потому что в конце проулка показались люди барона, и я хотел бы оставить одержимцев им на закуску. Или наоборот. Мне было все равно, кто там кем закусит, хотя в случае чего я поддержал бы одержимцев. В конце концов, они стали чудовищами не по своей, а по моей вине, а баронские выродки по доброй воле пошли к Апостолу на службу.

– Куда вы? Куда вы? – пищал и трещал над нами эльфик, – там же пожар! Вы же сгорите!

– Улетай, трещотка! – заорал на него я. – Сколько раз уже говорено было – улетай!

Жаркий ветер нес по улице искры. Под ногами начали попадаться трупы – ребятишки и бабы главным образом. Не порубленные, не пострелянные – затоптанные во время бегства или разбившиеся, выброшенные с верхних этажей. Когда одержимца накрывает, он первым делом убивает тех, кто под рукой. Родных и близких.

– Ы-ы! – Каска нагнулась и подняла что-то. Младенчика со свернутой на сторону головенкой. К груди прижала. Меня одновременно замутило и горло свело от жалости.

– Брось его, – сказал я. – Брось. Он уже мертвый.

– Ы! – Каска нахмурилась и топнула ногой. Да неужели я днем такой же неуправляемый?

– Брось, я сказал!

– Ы-в-ы!

Некогда было драться из-за детского трупика. Я сгреб ее в охапку, упал с ней наземь, привалил собой и вжался в стенную нишу. Камень был горячий – за стеной бушевал пожар. В двух шагах на мостовую тяжело плюхались капли горячего свинца, но еще громче звучал цокот копыт по камням.

В улицу въехал сам господин барон.

Я узнал его. Имени не помнил, но Змеиный Панцирь прославился на полях Столетней войны. Был ли он Апостолом уже тогда?

Сейчас Змеиный Панцирь, от поножей до шлема забрызганный кровью, восседал на белом здоровенном жеребце. Вместо знамени он нес пику, а на пике топорщила седые усы голова магистрата.

Апостолы не ценят верных слуг.

– Черные мечники! – проревел барон, оглядывая улицу. Он видел нас, но не замечал: для него мы были еще двумя трупами на мостовой. – Где вы, черные мечники? Вы хотели меня видеть – вот я! Чего вам от меня нужно? Разве вас плохо выебал наш повелитель Фемто? Покажитесь мне, засранцы, я выебу вас еще раз – а потом убью!

Кнехты и сержанты барона угодливо заржали. Видимо, шутка показалась им смешной. Мне она смешной не показалась.

Странное дело – но я совсем не переживаю из-за того, что меня трахнул Фемто. Да, это было неописуемо больно – и не потому, что он отрастил себе такую уж большую снасть, он меня, в общем, даже не порвал. Просто нам, клейменым, больно рядом находиться и с обычным Апостолом, а уж от близости их королей-демонов такое чувство, что тебя всего ломает пополам. А когда из тебя живого вынимают все жилы сразу, как-то не очень прислушиваешься, что тебе там суют в жопу, как глубоко и сколько раз. Я, можно сказать, и не заметил, что меня трахнули. Занят был, помирал.

Зато это заметила Каска. Фемто очень постарался, чтоб она заметила. Ее держали против меня когтями и зубами, заставляя смотреть. Высвобождаясь, она потеряла левую руку и правым глазом напоролась на чей-то коготь. А я совсем загибался от боли и не мог ей даже крикнуть, чтоб она поберегла себя и не делала глупостей: в конце концов, меня уже трахали, и я от этого не сдох.

А если бы я и крикнул – вряд ли она бы послушалась.

Она искалечила себя, пытаясь выручить мою несчастную задницу – и вот этого я не прощу ни Фемто, ни барону, ни всей их апостольской пиздобратии.

А еще я не прощу Фемто того, что когда-то он звался Гриффитом.

Я лежал вниз лицом, Каска возилась подо мной, и потому было очень трудно поднять арбалет так, чтобы барон не заметил движения. Но удача мне пока что улыбалась – барон смотрел в другую сторону.

Какая-то женщина шевельнулась там, и Змеиный Доспех, стряхнув с пики голову, пригвоздил ее к земле, а потом поднял корчащееся тело на острие. Обычный человек так не сможет. Так даже Пиппин не смог бы – простая пика переломится под весом тела, а окованной железом, как у барона, нельзя ворочать одной рукой. Но Апостолы могут еще и не такое.

Он поднял женщину на пику, и та, застряв на рогатине, слабо дергала ногами, испуская последнее дыхание. Ее кровь капала из разодранной груди, и барон разинул пасть, ловя капли.

Лучше момента и не придумать. Я вскочил и всадил уроду в подмышку сразу обе стрелы.

Он потерял равновесие и кувырнулся с коня. Я бросился вперед. Каска вскочила и понеслась за мной. Соображения у нее ночью как у обезьяны, но даже так она понимает, что если убить Апостола, боль пройдет.

Её немедленно обстреляли арбалетчики барона, но Годо кует не какой-нибудь «говно-доспех», а добротные панцири. Не всякий арбалет пробивает его кирасы, а даже если пробивает – стрела вязнет во втором кожаном слое или в войлочном поддоспешнике.

Каска так и прижимала к себе убитого ребеночка, и стрелы пробили его насквозь. Каска завизжала, как дикая кошка, и бросилась на врагов.

Она маленькая, но крепкая и быстрая. И если люди барона думали, что ее так просто будет стоптать конями, то это была их самая большая ошибка в жизни. Зато последняя.

В узких улочках, охваченных огнем, они не могли нападать лавой и не могли разогнать как следует напуганных пламенем лошадей. Так что Каска дождалась первого всадника и ударила коня по морде мечом. Бедная скотина встала на дыбы, скидывая наездника, об него споткнулся следующий конь, Каска обрушила на голову падающему всаднику свой меч, вышла кровавая куча-мала, к которой я еще добавил – не стоять же в сторонке, пока жена с ублюдками разбирается.

Одно плохо – барон, сковырнувшийся с коня, остался у нас в тылу.

Нельзя оставлять раненого Апостола в тылу. Только убитого. И сначала надо как следует убедиться, что он убит.

Мы нарушили это правило. Мы поплатились.

Исполинская плеть ударила из темноты и обрушилась мне на спину. Если бы не кираса работы Годо, мне переломало бы хребет. Днем уже били по этой кирасе боевым молотом – она даже не погнулась. Но этот удар оставил на ней вмятину, которую я продолжал чувствовать лопатками, когда пролетел через всю улицу и влепился мордой и всем телом в стену дома.

От удара поплыло перед глазами. Я шлепнулся на спину раскорякой – руки в стороны, ноги в стороны. Только что меча из пальцев не выпустил. Рот наполнился кровью и тошнотной соленой слюной.

Огромная лапа взяла меня за голову и подняла в воздух, как висельника. Тут я уже не удержал Драконобоя.

– Ах ты мразь! – проревел барон, – Ах ты скотина! Ты кем возомнил себя, падаль? Забыл свое место? Ну, так я тебе напомню, кто ты. Ты жратва!

И он поднял меня над огнем – видимо, не хотел есть сырым.

Что в этих паскудах хорошо – они народ увлекающийся. Добрый человек, если уж ему доводится убивать, действует быстро и решительно, слов не тратя. Так убивал Джудо, так убивал бедолага Гастон… Так убивала Каска, пока не случилось Затмения.

Но если ты имеешь дело с поганцем, то редко какой откажет себе в удовольствии поглумиться над поверженным противником. А пока он глумится – ты живешь. А пока ты живешь – у тебя есть хотя бы крохотная возможность спастись.

Я дрыгал ногами над огнем, надеясь протянуть до того момента, когда он начнет меня жрать. Кинжал мой куда-то делся, но пояс метательных ножей Джудо был все еще на мне, и один нож я зажал в руке. Не было смысла пускать его в ход сейчас: Змеиный Доспех Апостола превратился в плотную чешую, которую я вряд ли пробил бы коротким лезвием, а и пробил бы, то что? В лучшем случае он бы разжал лапу, и я полетел бы вниз, в ревущее пламя.

Так что я висел над огнем, чувствовал, как горят мои сапоги и накаляются поножи, шипел от боли и старался не потерять сознание – когда раздался грохот, Апостола развернуло, я полетел на мостовую, а он всей спиной обрушился в пламя.

Ну, не всей. Часть спины ему вырвало ядро из ручницы – правое плечо полностью отделилось от тела, в груди зияла дыра, куда я мог бы просунуть голову, будь я таким дураком, чтоб совать голову Апостолу в грудь. Хорошая штука картечь, жаль, бьет недалеко.

Я постоял на четырех костях, поблевал немного, в себя пришел, взял Драконобой и отправился добивать паскуду.

Только тут я разглядел, наконец, какой он есть в апостольском обличии, с головы до ног. Голова его торчала из змеиной пасти, в которую обратился шлем Змеиного Доспеха, и металась в пламени, а ноги – трехпалые когтистые ноги ящера – сучили по мостовой. Хвостище толщиной в бревно мотался во все стороны, и хуже всего то было, что я не видел Каску. Наверное, этим хвостом ей и досталось. Что ж, с него и начнем.

…Годо отковал Драконобой для какого-то короля, которому потехи ради захотелось иметь такой меч, чтобы им можно было завалить дракона. Другие кузнецы извращались в изготовлении богато украшенных игрушек, а Годо отковал саженную дуру весом в два с половиной стоуна. Король решил, что Годо издевается, и кузнец еле ноги унес. Драконобой пылился и ржавел у него в сарае – ведь не водится в нашем мире драконов, и человека, которому Драконобой пришелся бы по руке, Годо не встречал, пока я не набрел на него в своих странствиях. Но и тогда он не подумал предложить мне Драконобой – понимал, что эта хреновина неудобна даже для меня. Он отковал мне другой меч – двуручник в человеческий рост, какой и положен «двойному солдату», пробивающему брешь в щитовой стене вражеской тяжелой пехоты. Тот меч был в четыре раза легче Драконобоя.

Вьяльд, приняв апостольское обличье, сломал его, как зубочистку.

В этом и беда с Апостолами – обычное оружие их не берет. Их шкура прочней любого доспеха, их мышцы срастаются на глазах, и рана от обычного меча им – что мне пчелиный укус: неприятно, однако жить можно. Драконобой иное дело. За счет своего веса он рассекает их шкуру, как бумагу, а лезвие шириной с хорошую лопату и толщиной в два пальца оставляет глубокие раны и крушит кости.

Драконы в нашем мире так и не завелись, но чем Апостолы хуже?

Я отрубил барону хвост, как ящерице, и обрубок запрыгал по мостовой, обдав меня черной жижей, мерзкой кровью полудемона.

Барон уже сумел выбраться из огня и попробовал снова напасть – но я не зевал и еще раз ударил в то место, где выстрел Каски почти отделил ему руку от тела. На этот раз я совсем ее отрубил.

Третьим ударом я развалил говнюка пополам, поперек тулова. От этого он не помер, но перестал сучить ножищами.

Настал момент для разговора.

Его прихвостни уже унесли ноги – слуги Апостолов не отличаются преданностью именно потому, что Апостолы ни хрена не умеют ее ценить. Где это тут с крыши капал расплавленный свинец? Ага, вот. Я ухватил барона за запястье и поволок его тушу – четверть туши – к горящему дому. Но сначала нужно было глянуть, как там Каска. Где его пика? Ага, вот его пика… Я высвободил наконечник из тела несчастной бабенки, пристроил барона под свинцовую капель и для верности пригвоздил уцелевшую руку к стене дома.

Ох, и здоровы же они орать, я вам скажу!

Я нашел Каску среди тел, поднял, прижал к себе, убедился, что жива. Ощупал – ничего не сломано; от сердца отлегло. Оглушена, но жива. Штаны мокрые. Это случается от сильного удара по голове. Устроил ее поудобнее и пошел к барону – беседовать.

– Ну что, урод, – я присел рядом с ним на корточки. – Не по зубам жратва оказалась?

От его воплей у меня череп раскалывался. В апостольском обличии он не мог говорить, как человек – вместо рта была щель наподобие женского места, и в этой щели туда-сюда болтался раздвоенный черный язык. Но им это и не нужно, они говорят мыслями, и когда они вдобавок орут – то кажется, что прямо по твоим мозгам катится телега, груженная пустыми железными бочками.

УБЬЮ ТЕБЯ! УБЬЮ, УБЬЮ, УБЬЮ, ПАСКУДА!

Я нашел подходящую головешку и прижег ему… вот не подберешь же иной раз слова лучше, чем «ебало».

– Я все забываю спросить: вот то, как вы выглядите – это вы сами себе придумываете? Или это ваши боги недоделанные дают вам такой облик? Впрочем, они и сами-то с виду таковы, что во сне увидишь – спросонья подштанниками не отмашешься. Слушай, а может, это ваше нутро вылезает наружу? Может, ты в сердце своем всегда был таков – ящер пиздоротый?

На этот раз он уже не обзывался – он от боли даже мыслить связно не мог.

– Где бехелит?! – заорал я и пнул его под ребра, прямо в кровавую рану. – Только не говори, сука, что забыл его дома!

Из меня хреновый палач. Наверное, поэтому Гриффит никогда не приказывал мне кого-то пытать. Убивать, правда, тоже не приказывал – просил. Я хороший убийца, это верно. И не только потому, что ловко орудую мечом, но и потому что не испытываю ни гнева, ни желания поглумиться напоследок. Я нехороший человек, но я видел, как убивают хорошие люди, и старался брать с них пример.

Но сейчас-то мне нужно было совсем другое. Убить барона я мог бы и десять минут назад, развалил бы его вместе с конем и рассек на части быстрей, чем он успел бы принять апостольское обличье. И так было бы лучше для всех, и риска меньше.

Но мы с Каской искали иного, у нас была своя цель, и для этой цели требовалось довести гада до полного отчаяния, совершенной безнадеги. Поэтому я взялся за нож и неспешно отрезал ему обожженное жало.

…Нет, иногда меня все-таки одолевает желание убить кого-то медленно и больно. Но такие случаи я могу по пальцам пересчитать. Например, карлика-палача в застенках Башни Тысячелетия я убил медленно и больно. Сначала вырезал ему язык, потом насадил на меч животом и сбросил в бездонную пропасть под Башней. И я хотел, чтобы эта пропасть и вправду была бездонной. Чтобы он летел и летел, корчась и истекая кровью, за все, что сделал с Гриффитом…

Почему я не могу перестать думать о белобрысом ублюдке?

Смешной вопрос.

А вот еще один смешной вопрос: почему Гриффит пришел в полное отчаяние не тогда, когда его приволокли в застенок, а когда мы его вынули оттуда?

И кого бы он принес в жертву, если бы его алый бехелит проснулся там, в башне?

Принцессу? Девочку с оленьими глазами?

Иногда я малодушно думаю: лучше бы так. Лучше бы она и весь Виндхейм, чем я, Каска, Ястребы…

Я говнюк, да. И Апостолов я убиваю медленно и больно не только потому, что хочу добиться от них полного отчаяния.

ПОЩАДЫ! ПОЩАДЫ!

– Вот ты как запел, – я засмеялся. – Посмотри на этих людей. Посмотри на них. Они просили пощады? Ястребы просили пощады, ты, мешок со скверной?!

Правду говоря, когда я вижу, что при них нет бехелита, я убиваю их еще медленней и больней, чем рассчитывал поначалу. Ну что за дурость такая – продать душу демонам, скормить им того, кто тебе всех дороже, – и перестать носить дьявольский талисман, вроде как он уже и ни к чему?

Он просит пощады – значит, еще на что-то надеется. Это неправильно.

– Ну-ка, помоги разрешить вопрос, – я вынул пику из баронского запястья и поддел его за плечо. – Я вот думаю, как лучше тебя прикончить. С одной стороны хочется бросить тебя в огонь и послушать, как ты вопишь. Люблю слушать, как вопят Апостолы. А с другой стороны, люблю смотреть на ваши рожи в тот момент, когда до вас доходит, что вы одни, и ваши адские ангелы на помощь к вам не придут. Если я пристрою тебя в огонь, тебя будет слишком сильно корчить от боли, и насладиться выражением лица не выйдет. Так посоветуй – совать тебя в огонь, или попросту выжечь глаза и оставить так подыхать?

Сработало. Когда освободилась рука, он достал откуда-то кругляшок, которого мне так не хватало. Прижал его к окровавленным губам и вперился в меня желтыми глазищами.

САМ. ТЫ. ПОДОХНЕШЬ. ГЛУПЕЦ.

Бехелит раскрыл каменный рот и заорал так, что у меня заложило уши. Земля содрогнулась. Я упал на колени. Потом на бок.

Небо лопнуло, словно ветхая ткань, и в прореху хлынул ровный, серый, нездешний свет.

Как и тогда, в первый раз, куда-то исчезло все – пылающий город, трупы, развалины… Были только я, Каска, огрызок барона и…

– Ты почему не улетел, козявка?! – прокричал я, но не услышал своего голоса.

…А потом от ушей отлегло, и я услышал знакомый лязг.

Каска, стоя на коленях, перезаряжала ручник.

Ночью, когда она в помрачении, она не перезаряжает ручник. Знает, за что нужно дернуть, чтоб он бабахнул, но перезаряжать сама толком не умеет. А сейчас она вычищала пороховой нагар и забивала в дуло мешочек с зарядом – значит…

– Каска? – выдохнул я. Она покосилась в мою сторону.

– Здесь нет ни дня, ни ночи. У нас обоих мозги на месте. Воспользуемся этим, не тратя времени на разговоры. Они скоро будут здесь.

– Они будут ‘десь, и вам коне’с! – барон закашлялся кровью. Его лицо опять стало человеческим – если не считать клыков. Язык был на месте – видимо, жало не заменяло его, а прилагалось в довесок. Прочее – что осталось от тела – продолжало хранить чудовищные формы.

– Пизда на месте рта тебе подходила больше, – спокойно сказала Каска. Встала и пнула красавца в зубы каблуком.

– Что вы… что вы делаете? Что вы сделали? – пропищал эльфик.

– Мы вызвали Руку бога, – ответил я, перезаряжая арбалет.

И тут Каска опять упала на колени и скорчилась, держась руками за живот.

***

Я не обоссалась от удара. У меня отошли воды.

Я это сразу поняла, как только мир изменился и меня словно вздернули за шкирку над поверхностью мутного болота. Разум на этот раз вернулся не постепенно, как бывает с рассветом, а мгновенно, и я тут же принялась вспоминать все, что я знаю о родах. И это «все» вспомнилось очень быстро, потому что знаю я пшик. Видела, как мать рожала да как скотина приплод приносила. И из того, что видела, помню: во-первых, сначала отходят воды. Во-вторых, после того, как отошли воды, пути назад нет: роди или сдохни.

Довели медвежонка, запросился наружу. И никак нельзя сказать, чтобы кстати.

Первая схватка была вроде ничего особенного – месячные другой раз болезненней. Вторая пошла сильней. Хорошо, хоть я успела уже зарядить ручник и поменять стершийся кремешок на всякий случай. Не так уж он был плох, замененный, но я не хотела, чтобы в самый решительный миг ручник меня подвел.

От третьей схватки я света не взвидела. Но когда она прошла, боль не исчезла совсем. Она уменьшилась, отползла – но была рядом, она была теперь кругом, словно разлитое в воздухе предчувствие грозы, от которого, бывает, волосы встают дыбом и по-особенному остро пахнет воздух.

Это значило – они близко.

Я поглядела наверх – и не увидела над нами неба. Вместо него были какие-то лестницы, арки и переходы, выстроенные так, что не поймешь, где верх, где низ, где что – как будто строитель дурных грибов наелся. И сквозь эти безумные арки и переходы к нам скользили пятеро.

– Они идут! – надрывался барон. – Идут! Господа мои здесь!

Я посмотрела на Гаттса – ему тоже было дурно.

Мы знали, как это рискованно. Ни один Апостол не умирает легко, и даже такого бойца, как Гаттс, этим тварям удается изрядно потрепать, прежде чем они отдают свои души хозяевам, кем бы те ни были. А сегодня Гаттса еще и пытали, наверное. И боль, которая сопровождает появление этих дьяволов, именующих себя ангелами. И то, что они стократ сильней любого Апостола.

На что мы вообще рассчитывали?

Гаттс кивнул мне и поднялся во весь рост.

Я тоже хотела, но меня опять скрутило. Крестец как будто сжала стальная лапа и принялась выжимать, как прачки жмут грубый лен.

– Каска?! Каска, что с тобой?..

Я не могла ответить.

– Вылечи ее! Быстро! – скомандовал Гаттс эльфику.

– Я… я не могу! – пискнул тот.

– Почему?!

– Потому что она не больна и не ранена, Гаттс! Она… она рожает ребеночка!

Я всяким видела Гаттса – разъяренным и спокойным, печальным и веселым, удивленным и уверенным…

Впервые увидела его напуганным.

– Нет. Не может быть… Как? Почему ты не сказала мне?

– А что бы это изменило? – не дожидаясь конца схватки, я поднялась на ноги. – Нам некуда отступать, Гаттс. Тем больше причин закончить все побыстрее, верно?

За нашей спиной мерзко захихикал Апостол.

– Когда они выполнят мое желание, они отдадут вас мне, – пробулькал он сквозь кровавые пузыри. – И я вырву твоего выродка из чрева, сука. И съем его у тебя на глазах, пока ты еще жива.

– Знаешь, а ведь ты нам, пожалуй, больше не нужен, – сказал Гаттс. Примерился Драконобоем… И тут нас разразило.

Это была не схватка. Но очень похоже – только теперь как будто все тело попало в руки безумной прачки. Так уже было, когда Гриффит натешился Гаттсом и схватил меня.

Ему помешал тогда Король-Череп. Я плохо его помню, он почему-то всегда является ночами, когда у меня с головой неладно. Но ощущение величественной силы остается со мной, когда я прихожу в разум.

Он враждует против Руки бога. Как-то мы с Рикертом сидели да прикидывали хрен к носу, вспоминая старые легенды о короле Гейзерихе, которого якобы покарали за гордыню ангелы Господни. Теперь-то мы, едрена вошь, знаем, что это были за ангелы. Какая-то паскуда принесла всю столицу Гейзериха в жертву. Подземный город, развалины которого мы видели в Башне Тысячелетия – это прежняя столица. Мы сошлись на том, что, скорее всего, Череп – это Гейзерих. Если мы угадали, то причины враждовать против Пятерых у него есть, и причины серьезные. А нас троих с Рикертом он спас так, мимоходом. Ну, и на том спасибо.

Вот только сейчас не приходилось ожидать, что он появится и нас выручит.

На что мы только рассчитывали?

Гаттс лежал рядом, аж зеленый от боли, а по невозможным ступеням безумных построек спускались к нам Пятеро.

Бледно-синюшная красотка с волосами-щупальцами, укутанная в черные кожистые крылья – с таким расчетом, чтоб и сиськи, и жопа были как на выставке.

Уродливый пузан, заплывший жиром настолько, что глаза полностью скрылись между щеками и лбом.

Еще один пухлый уродец, карлик по сравнению со всеми прочими, вместо глаз – два черных стекла, и четыре плавника вдобавок к пухлым ручонкам.

От шеи до пят укрытый черным плащом долговязый детина с освежеванной мордой и мозгами, прущими из черепа как тесто из кадки.

И пятый – более всего похожий на человека и больше всех нам ненавистный, рыцарь в черной броне, словно в насмешку над нами сохранивший под шлемом подобие прежнего лица, прекрасного лица, при виде которого половина мидландских баб готова была повалиться на спину, задирая юбки. И я первая среди них – с той лишь разницей, что мне пришлось бы спускать штаны.

Гриффит.

– Гриф… фит… – прохрипел Гаттс.

– Что такое? – губы под черным клювастым шлемом шевельнулись. – Вас опять принесли в жертву? Поистине, такова ваша судьба!

Он заговорил обычным человеческим голосом. А вот длинный ублюдок с мозгами нараспашку принялся вещать Апостольской речью.

ИЗБРАННЫЙ! ТВОЕ ОТЧАЯНИЕ ОТКРЫЛО ДВЕРЬ И ПРОЛОЖИЛО НАМ ПУТЬ. НА ТВОЙ ЗОВ ЯВИЛИСЬ МЫ, ЧТОБЫ ИСПОЛНИТЬ ТВОЕ ЗАВЕТНОЕ ЖЕЛАНИЕ!

– Благодарю, – барон затрясся и из последних сил пополз к ним, подтягивая свое изувеченное тулово единственной рукой. – Благодарю! Верните мне жизнь! Исцелите меня и отдайте мне этих двоих! Таково мое желание!

Коротышка подлетел к нему, сделав несколько кругов по дороге, тяжеловесный и быстрый, как шмель. От его близости меня снова скрутило.

Когда я заряжала ручник, я прикидывала, чем лучше. У картечи больше убойная сила, на близком расстоянии она просто разрывает жертву в куски – но ядро дальше бьет.

Оказалось, что картечного припаса в карманах больше нет. А Гриффит стоял слишком далеко для уверенного выстрела. Зато коротышка был близко.

Я подумала – как жаль, что не картечь. Одним бы зарядом накрыла сейчас обоих.

– Желание Избранного для нас закон! – гаденьким голосом пропел коротышка. – Но тебе известна цена. Нам нужна жертва.

– Эти двое! Я приношу в жертву этих двоих! – заорал барон.

Хорошо, что я не потратила выстрел. Потому что коротышка захихикал еще гаже и развел ручонками.

– Увы, друг мой! Эти двое были уже однажды пожертвованы, и не могут стать жертвами дважды.

– Но их… их же не убили тогда! Значит, их можно убить сейчас!

– Э-э, строго говоря, да, но их пожертвовал Фемто, их жизни принадлежат Фемто, и ты не можешь претендовать на них, потому что они не твои. Впрочем, надобно спросить у него. Эй, Фемто! Не желаешь ли ты даровать господину барону жизнь в обмен на тех, кто и так, строго говоря, принадлежит тебе?

– Не вижу причины, – Гриффит улыбнулся и сделал шаг по ступеням вниз. – Эти двое бесполезны для меня. Как жертвы, они сыграли свою роль. У барона нечем заплатить.

– Бесполезны?! – Гаттс напрягся всем телом и оторвался от пола. – Говоришь, бесполезны?! Ах ты, дешевая блядь! Ах ты, жополюб! Ах ты, плесень! Да ты бы сгнил в застенках, если бы не мы!

Моего мужа можно убить, наверное. Но его нельзя остановить, если он что-то взял себе в голову. Я знала, какую адскую боль он испытывает, какие клещи терзают его сейчас – я чувствовала то же самое, но я не могла встать и подняться, а он смог, и с каждым словом делал шаг к Гриффиту, а с последними словами перешел на бег и занес Драконобоя над головой.

Гриффит даже не шевельнулся. Драконобой словно бы налетел на незримый щит – а потом Гаттса бросило назад, как из требукета. Он перелетел через меня, грянулся о какую-то стену и… остался на ней лежать, как прилип. Из клейма на его шее хлестала кровь, и, судя по тому, как намокло у меня под кирасой, из моего на груди – тоже.

– Гаттс! – крикнула я.

Вселенская архиблядь облизала губы.

– Ах, какой бойцовский дух! Какая сила воли! Если бы он только мог присоединиться к нам! Хотя бы к Апостолам? У нас ведь сейчас освободится один бехелит?

Барону не понравились её слова.

– Так нельзя! – закричал он. – Вы не можете!..

УВЫ, МОЖЕМ, ДРАЖАШИЙ БАРОН, – прогудел пузан, не разжимая рта, похожего на две гусиные задницы. – ПРАВИЛА НЕИЗМЕННЫ: ЖЕЛАНИЕ В ОБМЕН НА ЖЕРТВУ. ЕСЛИ ВАМ НЕЧЕМ ПОЖЕРТВОВАТЬ, ТО АД ЗАБЕРЕТ ВАШУ ДУШУ.

– Город! – завизжал барон, когтя камень под собой. – Я жертвую город!

– Хммм, интересно, – коротышка очертил в воздухе круг, и на меня повело жаром: открылось окно в мир, и в этом окне я видела, как догорает город под замком Кока. – Нет, барон, вы не можете принести его в жертву, вы его уничтожили. И, кроме того, – он захихикал и потер ручки, – этот город не было дорог вам. Смысл жертвы не в том, чтобы принести на наш алтарь кого попало. Смысл в том, чтобы вырвать кусок собственного сердца, отсекая себя от всего человеческого. Почему эти двое принадлежат Фемто?

Потому что он любил их когда-то. И принес в жертву, возвысившись над привязанностями к плоти и крови.

Барон в глухом отчаянии завыл. А я нашла в себе силы встать на колени. Не для того, чтобы драться – меня скрутила новая схватка, да не просто схватка, а вот как бывает во время кровавого поноса, когда все тело тужится, чтобы выпихнуть из себя дрянь. Только из меня не дрянь перла. Медвежонок пролагал себе путь наружу, и настойчив был в этом деле, как его отец: раз взялся, так нипочем не остановишь.

Я достала кинжал и разрезала штаны между ног. Еще немного воды хлюпнуло мне на руки. Или то была уже моча? Я подняла руки – они были в крови.

– Каска?! – всхлипнул эльфик.

– Кас-с… ка… – простонал Гаттс. Он попытался подняться – и не смог.

– Лечи его, – прохрипела я.

– Что? – не понял карапуз.

– Лети к нему и лечи его! – рявкнула я. – Сам же сказал, что я не больна. Разберусь.

Из века в век бабы рожают, в конце концов. Не всем, конечно, доводится рожать в аду в присутствии демонов – но если подумать, мир наш ненамного лучше ада, а люди ненамного лучше демонов.

Я встретила взгляд Гаттса и поняла, о чем он думает сейчас. Он смотрел на меня – а видел свою мать, которую вешали, когда она рожала.

По меньшей мере, я выбрала свою смерть. Да, наверное, и смерть медвежонка тоже – но что за жизнь была бы у него в этом мире?

– Дитя! – в последнем всплеске надежды заорал барон. – Я жертвую дитя!

– Нет, – Фемто шагнул вперед и вниз по ступеням. – Оно тоже не принадлежит тебе. Оно мое.

– Вот это уж хрена тебе с два, – прорычала я. – Вот этому не бывать, ублюдок!

Я покрепче стиснула кинжал, хотя рассчитывала вовсе не на него.

ДИТЯ, РАЗВЕРЗАЮЩЕЕ ЛОЖЕСНА! – архиблядь захлопала в ладоши и смахнула слезинку умиления. – ПЛОД ЛЮБВИ И БОЛИ! СОВЕРШЕННАЯ ЖЕРТВА!

– Не смей! – заорал Гаттс. – Не смей тянуть к ним свои лапы, Гриффит!

Что-то холодное и злое с тонким, злым свистом-пением приближалось.

– ВОДОВОРОТ ДУШ, – произнес дылда с вывороченными мозгами. – ЭТО ЗА ВАМИ, БАРОН.

– Нет! – искалеченное чудовище забилось и задергалось. – Я хочу жить! Жить! Почему вы не убьете их?! Почему не убьете Черных Мечников? Хорошо, они не годятся в жертву – но они же ваши враги! Они убивают ваших Апостолов!

– Нам нет до этого дела, – пожал крылатыми плечами Гриффит. – Апостолом больше, Апостолом меньше – всегда найдется кто-то, кто подберет бехелит. Они не враги. Они никто.

«Я тебе покажу никто!» – хотела сказать я, но только рев вырвался из горла.

Медвежонок распирал меня изнутри. Я уже чувствовала его головенку у самых ворот. И частью души своей хотела, чтобы Гриффит убил меня – и избавил от этих мук.

Запрокинув лицо, я видела, что приближается к нам – вихрь теней, искаженных лиц, спутанных рук и ног, перекрученных спин. Барон завыл, его тело задергалось и начало меняться. Змеиная кожа сползала с него, обнажая человеческую, рука лишилась когтей, а рот клыков, зашевелились обрубки ног…

– Нет! – завопил он. – Неееееет!!!

Призрачные руки схватили его, и там, где они его касались – сам он таял и становился тенью. Миг – и лишь изувеченный труп лежит на площадке.

Свой крик я сдержала. Гриффит сделал еще шаг – и склонился прямо надо мной.

Медвежонок! Ох, медвежонок! Прости меня.

– Каска!!! – заорал Гаттс.

Я подняла ручник и выстрелила Гриффиту в лицо. Почти в упор.

Вышло все примерно как и с Гаттсом – только отдачей меня швырнуло назад. Прямехонько за край площадки. Подо мною открылась пропасть, и я понимала, что падения не переживу. И медвежонок погибнет вместе со мной.

Чьи-то руки подхватили меня. Десятки рук, сотни холодных рук вцепились мне в плечи, ноги, шею, голову, грудь…

– Жертва! Жертва! Жертва!

Я не кричала. Я накрыла руками пах, чтоб они не добрались до медвежонка. И новая судорога скрутила меня, и в приступе боли я разглядела над собой черные крылья – как тогда о, Господи, как тогда! И тут уж я не сдержала крик.

Я думала он когтями разорвет мой живот и добудет дитя. Но он просто подставил ладони, и медвежонок выплеснулся ему в руки. На миг я успела разглядеть малыша – синенькое тельце, измазанное белесой слизью, кровь, натекшая в складочки кожи, слипшиеся волосики – черные, как у меня. Как у Гаттса.

Потом Гриффит взмыл на своих крыльях прочь, отбросив мое тело, как ненужную ветошь.

Холодные призрачные руки снова впились в меня.

– Жертва! Жертва!

И тут я сквозь слезы увидела, что навстречу Гриффиту, держа Драконобой как таран, летит Гаттс.

Ну как, летит… Падает.

Он падал молча, чтоб не спугнуть врага криком – и Гриффит едва успел уклониться. Я не видела, задел ли Драконобой черную кожу-броню. Хочется верить, что задел.

Море призраков сомкнулось над Гаттсом. А через миг в нем захлебнулась и я. Мне стало все равно. Мой ребенок мертв. Я умираю.

И вдруг… что-то изменилось. Руки, меня держащие, были все так же холодны, но уже не рвали меня на части. Напротив, они словно бы выталкивали меня на поверхность водоворота смерти, к спасительной отмели.

Я раскрыла глаза – и в полупрозрачных чертах теней, окружавших меня, увидела brчто-то знакомое…

– Джудо? – прошептала я, не веря глазам. – Пиппин? Коркус? Себастьян? Эгерт-большой и Эгерт-маленький? Руфус? Эдельберт?

Через мгновение я увидела Гаттса. Его держали Гастон, Сахс, Доррен, Карл… многих нельзя было узнать, они как бы просвечивали друг через друга. Но это были они.

Сотни. Тысячи.

Ястребы.

Больше тысячи Ястребов полегло тогда в долине реки и на стоянке. И все они был здесь. Обреченные на ад. Просто потому что их командиру они были дороги, и он назначил их жертвой.

Глухая тоска – вот что я чувствовала последним, пока ночь не обняла меня крепко-крепко.

***

Мостовая под нами была горячей, а справа и слева уже начали трещать готовые обрушиться дома.

Мне повезло – белый жеребец барона был все еще здесь. Он боялся бежать, кругом только пламя бушевало. Бедная скотина стояла и дрожала, роняя пену.

Я снял плащ и обмотал коню голову. Когда он немного успокоился, я перебросил через седло Каску. Если бы коня не оказалось, пришлось бы бросить Драконобой.

Я взял животное под уздцы и побежал, ведя его, туда, где сквозь огонь можно было быстро пройти. Он всхрапывал и ржал, но шел, и так мы покинули город. Эльфик, перепуганный до немоты, забился в мою котомку и сидел там.

Местом нашей последней ночевки был берег реки. Я устроил Каску на чистом песке, расстелив попону. Начал раздевать. Пуповина все еще болталась у нее между бедер. Я осторожно потянул, вытащил послед – и тут меня накрыло.

С тех пор, как я убил Гамбино, я считал себя взрослым. И с того дня я плакал всего дважды в своей жизни: когда рассказал Каске, как я убил его, убил своего отца… и когда увидел, что королевский палач сотворил с Гриффитом.

И вот теперь я плакал в третий раз. Потому что потерял ребенка и, кажется, терял жену.

Кровь у Каски не унималась. Меня до шести лет растили полковые шлюхи, я знал, от чего так бывает: роды случились слишком быстро, и ребеночек там что-то порвал. В таких случаях ничего не остается, кроме как набить туда чистых тряпок и молиться, чтобы кровь остановилась. Так что нечего исходить соплями, Гаттс: найди в котомке мыло и хоть сколько-нибудь чистую рубаху, вспомни все, что слышал в обозе о родах и женских болезнях, и спасай жену.

Я полез в котомку – и, конечно же, первым делом оттуда выпорхнул эльфик.

– Гаттс? – я впервые заметил, что малыш слегка светится в темноте. – Ты в порядке? Что с Каской?

– Она умирает, – бросил я, копаясь в недрах котомки. Так, огарок свечи, трут, кремень и кресало, отлично. Сейчас у нас будет свет…

– Ты можешь остановить кровь?

– Я сейчас этим займусь, если кто-то не будет чирикать под руку, – огрызнулся я, добывая мыло.

– Сейчас… – чирикнул Пак, опускаясь Каске на живот. – Я попробую немного обрадоваться тому, что мы живы, и сделать пыльцу!

– Кровь течет у нее изнутри, дуралей, – во мне трепыхнулась надежда. – Ну-ка, насыпь, сколько можешь мне в горсть… Да не прямо сейчас, дай руки вымыть!

Вместе с мылом, которое я нашарил-таки в котомке, я вытащил на свет что-то округлое, тяжеловатое и теплое…

Бехелит!

Мы старались находить и забирать бехелиты убитых Апостолов. Потому что иначе их найдет и заберет кто-то еще, а какой смысл, убивая одних чудовищ, других плодить? Так что, прикончив Апостола, мы старались обшарить потом и его логово.

С тела барона я снял бехелит почти бездумно. Вся голова была занята тем, как спасти Каску. И сейчас он сам подвернулся мне в руку, и когда я поднес его к глазам – моргнул.

Его черты почти сползлись в лицо, готовое закричать. Только один глаз был чуть наперекосяк, да рот еще не встал на место.

Я знал, отчего так. Я был близок к полному отчаянию.

И я засмеялся, как дурак. Потому что, несмотря на все отчаяние, штука была бесполезна для меня. У меня не было никого, чтобы принести в жертву ради спасения Каски, хотя я был готов. Я дошел до такой глубины, что был готов. Но даже мое тело не годилось для жертвоприношения. Потому что на нем уже стояло клеймо Фемто.

– Гаттс? Гаттс, почему ты смеешься?

Я закинул Бехелит обратно в котомку, спустился к реке и вымыл руки.

– Странный ты, Гаттс. То плачешь, то смеешься. Ты всегда такой?

Нет, ночами только…

– Давай сюда свою пыльцу, малыш. Попытка не пытка.

Короткое время спустя кровотечение успокоилось. Я завернул Каску во все, что у нас нашлось, дал ей напиться, потом снял с себя доспех и поддоспешной стеганкой укрыл ее тоже. Нашел при свете свечи остатки хвороста с нашей прошлой ночевки, развел костер. Зима в этих краях не особенно холодная, но зима это зима. Без плаща ночью я замерзну, если не буду поддерживать огонь. И как это Пак не замерзает голышом?

Я еще с детства помнил – когда тебе погано, выручают простые вещи. Готовка, рубка дров, уход за конем, постирушки, упражнения с мечом… Каске нужно горячее питье, коня нужно обтереть, и самому неплохо бы пожрать, пока не свалился. И еще оставалась боль, самая обычная боль от свежих ран и ушибов, полученных в камере пыток, в драке с бароном и Гриффитом… Боль – это временами тоже хорошо, она не дает слишком задумываться.

Поэтому я послал подальше Пака, когда он предложил попылить на меня еще. Пусть болит. Я не хочу думать, что у меня был ребенок и что я его потерял. Не хочу думать, что было бы, если бы Каска открыла мне, что беременна. Не хочу, потому что меня так подмывает встряхнуть ее за плечи, привести в чувство и трясти, пока она не скажет, почему скрыла это от меня.

Не хочу думать, какой я сам дурак, что не заметил ничего. Ведь мог бы. Мог отписать Каске, спросить – когда у нее были крови в последний раз? Мог сообразить, что она набирает вес не просто так. Мог наплевать на ее страхи и ночью попросту силком ощупать…

Ну, и что тогда?

Отказался бы от мести? Вернулся в шахту возле домика Годо? Жил бы там вместе с Каской, пахал землю, помогал Годо в кузне? Меха качать или плуг волочь – мозги не нужны, тут я бы и днем справился… Гневные духи в шахту не суются, отсыпался бы по-людски, Каска тоже…

…Он был чернявенький, как она. Я успел заметить. Чернявенький.

– Ну вот, ты опять плачешь, Гаттс…

Чуть ложкой в него не швырнул. Да, я сволота неблагодарная. Знаю.

…Я мразь. Я принес жертву. Я пожертвовал демонам своего ребенка ради мести. Ради того, чтобы добраться до горла Гриффита. Что проку винить Каску? Она пошла за мной. Друг без друга мы не можем, кто-то должен вести меня днем, кто-то должен вести ее ночью… Она пошла за мной, когда поверила в мой план. Это я придумал, как выманить Руку Бога: поймать Апостола и пытать, пока не вызовет демонов. День за днем мы оставляли друг другу послания углем на стене шахты, обсуждали и оттачивали план. Это я попросил Рикерта сделать Каске ручную бомбарду. Это я сделал Каске ребенка, в конце концов. Кого мне винить, кроме себя? Кого?

Даже если бы у нас получилось. Даже если бы мы убили Гриффита – что с того? Воскресли бы Ястребы? Забились под корягу все Апостолы? Стало бы меньше зла в мире? Кончились войны?

Впервые за эти ебаных полгода я ждал рассвета не со страхом, не с ненавистью – я ненавижу тупеть и чувствовать себя тупым – а всем сердцем торопил его: приди, солнышко, приди и расплавь, наконец, мои несчастные мозги, чтобы утихла эта боль, чтобы я хотя бы на день обо всем забыл.

Сварилась похлебка из овса и солонины. Я попробовал – вроде ничего. Снял с огня. Проглотил две ложки – дальше не пошло. Брюхо просило есть, а горло еду не пускало. Каска проснется и сможет поесть. Если проснется. Если будет еще жива.

– Гаттс, а за что… за что вы так его ненавидите? Этого… Гриффита?

Хотел было опять выругаться и отмолчаться – но вдруг понял, что взорвусь сейчас, как перегретая бомбарда, если не выскажу свою душу хоть кому-то. Пусть даже козявке-эльфу.

– Мы… мы были солдатами, – слова шли сначала туго, потом легче. – Солдатами в отряде наёмников. Называли нас Бандой Ястребов, и мы не знали поражений, потому что… потому что нами командовал он. Гриффит…

Слово за слово – и я рассказал мелкому все. Странное дело – всего я не рассказал даже Рикерту. И Каска тоже. Мы рассказали, как погибли Ястребы – но не рассказали, кто их погубил. А на вопрос о Гриффите ответили одинаково: нет его больше. А ведь Рикерт имел право знать, он же один из нас, последний из уцелевших Ястребов. Единственный уцелевший, можно сказать, потому что мы с Каской из этого целыми не вышли. Череп сказал, что в каком-то смысле мы уже мертвы. Призраки к нам потому и цепляются, что чуют своих и хотят утащить к себе. То, что мы еще дышим, едим, ходим, детей рожаем… всего лишь досадное недоразумение. Вмешательство Черепа в судьбу.

Впрочем, плевал я на это. Плевал на Судьбу и Предназначение и прочую хрень. Предназначение мое было сдохнуть под висельным деревом, в кишках матери. Погибнуть на поле боя. Быть казненным за убийство принца Адониса. Зарубленным сотней вахлаков на Тюдорской границе. Но я из всего выпутался, от всех отбился, и выжил. Я выживаю. Я же Гаттс.

– Ты только не вздумай меня жалеть, малявка, – сказал я, завершив свою повесть.

– А Каску? Каску жалеть можно? – Пак вытер кулаком носик.

– Можно.

Пак присел мне на плечо. Я не люблю, когда трогают – это можно одной Каске, ну и лекарей я терплю, но именно терплю. Но Пак… он же не человек. Пусть сидит.

– Знаешь, Гаттс, я тоже хочу рассказать тебе кое-что…

***

Пробуждение было тяжким. Уже потому хотя бы, что пробуждаться я вовсе не хотела. Хотела умереть. Присоединиться к воющему хороводу теней, бросить разбитое тело и забыть о нем навсегда. Ад? Я не боялась ада. Мир был страшнее.

Но пришел день, забрался под веки, вернул боль, вернул тоску, вернул память.

Как пусто в животе! Медвежонок, ох, медвежонок! Зачем он взял тебя? Зачем ты ему нужен?

Гаттс сопел рядом. Моя голова покоилась на его руке, куртку он расстегнул, согревая меня собой. Лицо было в синяках, в волосах надо лбом запеклась кровь, да и на рубашке кое-где проступала. А еще на закопченном лице были потеки слез.

Я попробовала сесть – но мышцы живота не слушались, а ноги сразу свело судорогой. Даже тело напоминало мне о потере, даже оно наказывало меня за глупость и гордыню. На что я променяла дитя? На что я чуть не променяла мужа? На проваленную месть?

Я скорчилась, прижимаясь к Гаттсу, и зарыдала.

Все это время где-то в душе моей жила нелепая надежда: если мы убьем Гриффита, проклятие спадет, разум вернется к нам в полной мере, и мы опять сможем жить и любить – не так, как раньше, теперь уже ничего не будет как раньше, но день и ночь перестанут разделять нас. Мы сможем вернуться к Годо, поселиться в шахте, растить медвежонка – почти как обычные люди… И от невозможности всего этого, от бесполезности своей мечты я плакала, как не плакала с того дня, когда на моих глазах Гриффит надругался над тем, кого я любила.

Солнце заслонила чья-то тень. Большие слюнявые губы коснулись лица, собрали слезы. Я распахнула глаза – конь. Боевой жеребец, серый в яблоках, красавец, принадлежал, как видно, барону.

Гаттс лежал головой на седле, а под нами была постелена попона. Боевой трофей.

И еще у нас в головах был какой-то источник тепла. Я пошарила там – и наткнулась на Драконобой, которым Гаттс прикрыл вкопанный в землю котелок с еще теплой похлебкой. А сверху уже пристроил попону, чтоб еда не остыла.

И рядом я увидела еще одну вещь – связанную из палок и тростника волокушу.

Ну, молодец. Ох, какой же он умный, хотя и выглядит простягой!

От теплой еды стало легче. Появились силы, я даже смогла натянуть штаны. Хоть и покрытые засохшей кровью, хоть и разрезанные в паху – они все-таки грели.

– Каска! Не вставай! У тебя может опять пойти кровь! – ох ты, и эльфенок здесь…

– А как ты мне до ветра сходить прикажешь?

Я подоткнула плащ под Гаттса, на четвереньках поползла по холодному песку в сторону камышей. Может, оно и глупо, стесняться эльфика, но не делать же под себя?

Кровь у меня открылась-таки, Пак перепугался, но я объяснила, что это дело обычное. Кровоточить я буду еще месяца два. А то и дольше – потому что грудью кормить некого.

Едва подумав об этом, я снова заплакала. Но плачь – не плачь, а выживать надо. И для начала, например, проложить между ног какую-никакую тряпицу, чтобы подстилку не уделывать…

– Каска, ты только не плачь! – Пак уселся на луке седла и заболтал ногами. – Вот, я вспоминал все утро – и вспомнил. Ночью я рассказал кое-что Гаттсу, и он велел мне обязательно утром сказать тебе.

– Ну, говори, – вздохнула я.

– Я родом с острова Скеллиг, – сообщил Пак.

– И что?

– Не перебивай. Гаттс рассказал, что вы обычно живете в шахте, так? В шахте, где раньше была пещера эльфов. Поэтому злые духи, которые мучают вас по ночам, не смеют заглянуть в эту пещеру – они боятся нашего волшебства.

– Допустим.

– Значит, на острове Скеллиге вы будете в безопасности. Духи не смогут настичь вас там.

– Зачем нам тащиться на остров, если мы можем вернуться домой?

Домой. Как легко у меня получилось это сказать – домой. Я никогда раньше так не говорила про шахту Годо…

– Понимаешь, наш король Цветочный Вихрь – могучий волшебник. И я думаю, он что-нибудь сможет сделать с вашими метками. Или даже… или даже придумает, как вернуть вашего ребеночка.

У меня сердце ёкнуло.

Чушь. Чепуха. Не надо мучить себя напрасными надеждами.

– Ты думаешь, он все еще жив? Глупый! Такие маленькие, недоношенные, не выживают.

– Конечно, он жив, – уверенно пискнул малыш. – Если бы этот чернокрылый хотел его убить, то убил бы вместе с тобой. А что он недоношенный – так он ведь не в нашем мире. А значит, есть надежда его вернуть. Гаттс так и велел тебе передать: он не видел вашего ребеночка мертвым, а значит, есть надежда его вернуть.

Гаттс не умеет останавливаться.

Я погладила мужа по лицу. Он открыл глаза. Слабо улыбнулся, стиснул мою руку. Сейчас, днем, он сам был как ребенок. Не умнее двухлетки, только что со здоровенным мечом…

Гаттс приподнялся, сгреб меня в объятия. Зарылся лицом в мою грудь.

Я знаю, что ночами боюсь его. Ночами он для меня – огромная, опасная, до зубов вооруженная тварь, которая по своим причинам меня защищает от других тварей, но хочет того же, что и они: навалиться, расплющить, достать свою штуку и вторгнуться в мое тело. Ночью я не помню, что он мой муж, что я люблю его. Ночью я совсем его не знаю.

А он помнит меня днем, он тянется ко мне, как младенец или щенок. Слушается, все для меня делает, если удается втолковать, чего мне нужно… И как младенца или щенка, я его ласкаю. Но я никогда не могу с ним… Даже если бы я не была беременна, если бы сейчас все мое нутро не было истерзано – все равно не могла бы.

Противоестественно это, все равно как с ребенком.

– Почему ты решил нам помочь? – спросила я у Пака.

– Ну, по правде говоря, я тоже домой хочу, – эльф запустил лапку в волосы. – Я ведь не могу сам перелететь море, в прошлый раз я на корабле спрятался, который на нашем острове брал воду. Но в те воды обычно корабли не заходят. Вокруг острова обманные чары, их не всякий может преодолеть.

– Понятно, – я вздохнула.

Ближайший порт – Вританнис. Но, чтоб до него добраться, нужно перевалить через горы, потом идти вдоль побережья, и в моем состоянии, да еще по зимнему времени, такой дороги не осилить. Мы и на барона-то пойти рискнули только потому, что владения его находились в двух днях пути от дома Годо.

– Это хорошая мысль, – сказала я. – Вот только путь долгий, и тронемся мы не раньше весны. А прежде я должна отлежаться. Да и Гаттсу не помешает. Так что мы покамест возвращаемся домой.

Услышав слово «домой», Гаттс замычал и радостно закивал. Я отодвинулась и начала его кормить похлебкой из котелка.

Домой. Сказать легко – дойти трудно. У нас есть конь, есть волокуша, это хорошо. Плохо, что конь боевой и в упряжке не пойдет. Гаттс, наверное, не очень-то на это и рассчитывает, коня он взял просто для того, чтоб меня из горящего города вывезти. Продавать его – дурняк, в окрестных селах покупателя не найдется, даже на племя, а до торга мы в этом состоянии не доберемся. А бросать жалко, годный конь. До весны поживет у Годо, а там, пожалуй, и продадим… Как раз и до Вританниса сможем добраться на выручку от такого коня.

– Одевайся, – сказала я Гаттсу. Надела на него куртку, стеганку, плащ. Натянула свои лахи.

– Собери доспех, Гаттс. Собери свой доспех.

Не получилось, конечно. Получилось только с тыканьем пальцем в каждую часть: это, это, это и это…

Жеребец вдруг громко заржал и пробежался кругом возле колышка, вбитого в землю, к которому привязал его Гаттс. Из-за подлеска, с дороги, ему отозвался другой конь.

Несколько мгновений я еще надеялась, что это мимоезжие купцы, которым нет дела, чья коняка ржет в кустах. А может, и побоятся соваться – вдруг конь разбойничий.

Зря надеялась. С треском и с грюком сквозь подлесок проломились несколько тяжелых пехотинцев – точнее, тяжелых спешенных всадников.

Гаттс поднял Драконобой и тихо, грозно зарычал.

– Нет, Гаттс! – я из последних сил повисла на муже. – Нельзя! Не смей!

Я разглядела герб на их нараменниках: Святые Железные Цепи. Провались они пропадом: если в эти беспокойные времена можно было убить наемника и даже дворянина, отделавшись штрафом, а то и вовсе ничем, то за убийство рыцаря Святых Железных Цепей колесовали в любой из стран Священного Союза. Сами-то по себе они, как бойцы, ничего не представляли, в отряд набирали богатеньких сынков, которым хотелось покрасоваться перед девицами в рыцарском доспехе. Но с дороги уже явственно доносился топот копыт и лязг оружия, там было не меньше полусотни, а бойцы мы сейчас были никакие.

Проклятая коняга. Проклятая моя жадность.

Гаттс поморщился и снова зарычал, но опустил Драконобой и встал, опираясь на него.

Рыцарей был шестеро, и у меня еще оставалась надежда отболтаться от них.

– Кто вы и что делаете здесь? – пропищал из-под забрала тот, что носил командирские знаки. – Назовите свои имена, звания и занятие!

Ах, да. Как же я успела забыть: отрядом Святых Железных Цепей по обычаю командуют бабы.

Не успела я соврать что-то поправдоподобнее, как один рыцаренок поднял забрало, вытаращил на меня глаза и с придыханием воскликнул:

– Это… это кавалерственная дама Каска! И рыцарь Гаттс!

Вот уж удружил так удружил. И откуда он такой взялся? Понятно, что кто-то из мидландских поросюков, но кто?

И ведь с концами вылетело у меня из головы, что после битвы за Долдрей мы все получили дворянство. Хотя недолго довелось им наслаждаться: уже через день всех нас записали в мятежники, а все потому, что Гриффит не умел держать на привязи свой конец. Но из песни слова не выкинешь, походила я в кавалерственных дамах, и даже парчовым платьицем с голыми плечами пощеголяла на королевском приеме. Наверное, с того дня щенок меня и запомнил.

Я напрягла всю куртуазность, которой успела нахвататься от Гриффита, и сумела выговорить:

– Не соблаговолит ли благородный рыцарь назвать и свое достойное имя?

– Виконт ле Корде к вашим услугам, сударыня! – мальчишка преклонил колено. Животик надорвешь, да и только.

– Виконт! – прикрикнула на него командирша. – Вы забываетесь! Кем бы ни была эта женщина в прошлом, сейчас мы подозреваем ее в ереси и многочисленных убийствах! У нее нет глаза и руки, ее спутник высок ростом и могуч, у него огромный меч – описание в точности соответствует Черным Мечникам, коих мы разыскиваем! Сейчас не время играть в придворную куртуазность!

Мальчишка спохватился и вскочил на ноги, наставив на меня меч.

– Слушайте, – сказала я устало, преодолевая тошноту и слабость. – А может, мы вам по-кавалерственному сдадимся в плен, а вы нас, как велит обычай благородной войны, накормите и поместите в тепле?

– Думаю, это разумно, – сказал еще один мальчишка, разодетый, словно герольд. – Госпожа Фарнезе, посмотрите на этого детину: если он начнет махать своей железякой, нам не поздоровится – а госпожа Каска сдается добром…

– Она убийца и еретичка! Ни одному ее слову нельзя верить!

– И все-таки я соглашусь с отроком, – басовито прогудел коренастый рыцарь, на чьей боевой личине топорщились усы из фазаньих перьев, а из-под них выглядывали настоящие: солидные, черные с проседью. – Посмотрите на эту женщину. Она еле на ногах стоит. Долг милосердия велит нам принять ее сдачу и отнестись к ней как к благородной даме, которой она была когда-то.

…Хоть бы не вспомнил, сердечный, что еще «когдатей» я была мужичкой-наемницей.

– Благослови вас Господь, благородный сир! – выдохнула я, из последних сил цепляясь за этот мир. – Будет ли мне позволено узнать ваше честное имя и титул? А также имя и титул благородной госпожи, под началом которой вы служите?

– Дав обет служить Господу, я отказался от земных титулов, – величаво проговорил рыцарь. – Но имени своего никогда не стыдился. Меня прозывают Азан, сударыня Каска.

– Азан? Не тот ли вы Азан, Рыцарь Моста, что в одиночку удерживал сотню врагов на переправе? – я сглотнула.

– Приятно знать, что кто-то тебя еще помнит, – поклонился усач. – Я служу ныне под началом благородной Фарнезе ди Вандимион, коей Святым Престолом поручено преследовать ересь во всех землях Священного Союза.

– Я с готовностью отдаюсь в руки Святого Престола, надеясь на справедливость Церкви и милосердие ее слуг.

– Дадите ли вы мне слово, дама Каска, что не попытаетесь бежать из-под стражи?

– Клянусь честью, сир Азан, что не попытаюсь.

– Пусть ваш спутник также поклянется, – потребовал рыцарь. Я провела языком по губам.

– С этим могут возникнут затруднения, благородный сир. Рыцарь Гаттс нем, и потому не может дать клятву.

Это вызвало легкое замешательство в рядах рыцарей. Но у благородного Азана все было предусмотрено.

– Если сир Гаттс поднимет правую руку и кивнет, пока я буду произносить слова клятвы, этого довольно.

– Сир Гаттс, – в глазах у меня уже мутилось, – не сможет понять даже смысла клятвы, потому что повредился в рассудке после выпавших на нашу долю испытаний. Вам придется довольствоваться моим словом.

Дальше я упала бы, не подхвати Гаттс меня на руки. Господа рыцари какое-то время судили-рядили, и, наконец, пришли к тому, что если привязать Гаттса к волокуше, а на волокушу уложить меня, то он не сможет ни убежать, ни драться.

Гаттс был недоволен таким решением, но я держала его за руку, и он позволил забрать Драконобой и впрячь себя в веревочные постромки.

Пак, который все это время носился перед рыцарями и верещал, тогда как на него никто не обращал внимания, уселся мне на грудь.

– Они меня не видят. Совсем не видят, как будто меня и нет, – пожаловался он.

– Отлично, – прошептала я. – Значит, ты без труда украдешь ножик или ключ или что там понадобится, чтобы нас освободить…

Где-то через полмили я опять потеряла сознание.

Пришла в себя от того, что в рот мне льют вино. Хорошее, сладкое и крепкое, чуть терпковатое.

– Сколь отрадно видеть, что в наши дни кто-то еще помнит о святости брачных уз, – пробасил надо мной вполголоса рыцарь Азан. – Хранит верность супругу в здравии и в болезни…

– Даже если этот кто-то – подозреваемый еретик? – осведомился мальчишеский голос.

– Ни одна душа не отторгнута от возможности спасения, – назидательно прогудел старик.

…Я лежала на соломе, застеленной попоной, укрытая плащом с меховой оторочкой, в котором распознала плащ сира Азана.

Гаттса устроили похуже: с забитыми в колодки руками и шеей, он сидел, прикованный к опорному столбу… конюшни. Да, мы находились в конюшне. Ну а что, я же просила устроить меня в тепле…

Вином меня поил тот самый мальчишка-герольд.

– Как вы себя чувствуете, сударыня? Вам хоть немного легче?

Я пошевелилась и заметила, что с меня сняли все мое барахло, взамен надев длинную шерстяную рубашку. Гаттса тоже раздели до рубахи и штанов.

– Можно и так сказать. Зачем вы забили моего мужа в колодки? Разве он угрожал вам?

– Это для его же безопасности, сударыня. Он сильно… беспокоился.

– Он еще больше будет беспокоиться связанный. Лучше бы вы его отпустили ко мне. Когда я рядом, ему легче.

– Всему свое время, сударыня. Благородная госпожа Фарнезе желает побеседовать с вами.

– Допросить меня, так будет верней, я полагаю?

Его лисья мордашка осталась непроницаемой.

– Да, пожалуй, так.

– Думаю, я ничем не смогу ей помешать, – усмехнулась я. – Надеюсь, ей не придет в голову меня пытать? Терпеть этого не могу.

– О, не беспокойтесь! Сир Азан никогда не позволит истязать женщину в своем присутствии. Он человек старомодных правил, и строго их держится. Вот только, – лисья мордашка улыбнулась сочувственно, – сир Азан никак не сможет повлиять на трибунал Святой Инквизиции. Едва вы перейдете в их юрисдикцию, боюсь, за вашу безопасность никто не поручится.

Я улыбнулась. Ни до какого трибунала Святой Инквизиции мы не успеем добраться в течение дня, а ночью этим ребятам станет не до нас.

– Пригласите госпожу Фарнезе. Скажите – я готова отвечать на ее вопросы.

Фарнезе без шлема и кирасы оказалась тощей белобрысой пигалицей с таким же длинным носом, как у герольда. Он могли быть братом и сестрой, подумала я.

Двое парней из отряда установили перед Фарнезе корзину кверху дном, накрыв ее доской – вместо стола. Третий принес раскладной табурет, «стул полководца».

Гаттс забеспокоился и поднялся на ноги.

Герольд пристроился на поилке для коней и приготовился записывать. Фарнезе с неописуемо важным видом уселась и жестом отпустила сопровождавшего ее Азана.

– Нет, – выдохнула я. – Сир Азан должен присутствовать при… разговоре. Как свидетель.

– Но речь может пойти о вещах, не предназначенных для мужских ушей, – возразила девчонка.

– Вы про мой выкидыш, что ли?

Она покраснела так, что сразу стало ясно: ей и слов-то таких знать не положено.

– Забавный вы человек, ясновельможная Фарнезе: готовите меня для дыбы и костра, а сами боитесь слова «выкидыш».

Герольд, лисья мордашка, фыркнул. Девица опалила его грозным взглядом, тряхнула скрученными в кольца косицами.

– Это к делу не относится. Против вас, госпожа Каска, и против вашего мужа имеются веские улики. Есть основания предполагать, что вы убили господина барона, владетеля замка Кока.

– Предполагайте на здоровье, потому что так оно и есть.

– Вот как? Вы не смеете этого отрицать? – девица выглядела слегка расстроенной, похоже, она ждала, что я буду долго отпираться, а она загонят меня в угол уликами: баронский конь, вышитый на попоне герб, возможно, свидетели…

 – Да я на каждом углу готова орать, что я Черная Мечница Каска и убиваю людоедов. Ну же, госпожа Фарнезе. Не говорите, что вы не расспросили местных жителей и не знаете, какие слухи ходят о здешнем бароне.

– Вилланы всегда клевещут на господ, – неуверенно сказала девица.

– Наклеветали ему полную яму человеческих костей на заднем дворе, – пробормотал себе под нос герольд.

– Серпико! – возмущенно воскликнула девица.

– Молчу, молчу, – отозвался парнишка, но в глазах у него бесики прыгали.

– Мы убили чудовище, – сказала я. – Людоеда. И нимало не каемся в этом.

– Вот как? – ноздри девицы раздулись. Она подняла мою котомку и выложила на стол три бехелита и… свиток пергамента, на котором мы с Гаттсом вели переписку.

Охохнюшки.

– Сейчас вы пытаетесь показать себя благородными охотниками на чудовищ. Но из этой переписки я узнала, что ваш… спутник не так уж безумен, как притворяется. И что вы пытались провести ритуал вызова демонов, а прочих демонопоклонников убивали ради этих дьявольских игрушек…

– Мы убивали их, чтобы добраться до их предводителя, – сказала я. – До повелителя демонов, Фемто.

– Вы настолько близко знаете повелителей демонов, что зовете их по имени?

– Я это имя в аду не забуду. Подонок меньше чем за час уничтожил тысячу с лишним моих товарищей. Ястребы мне были единственной семьей, а от них осталось только кровавое озеро! И все ради того, чтобы один засранец объявил себя самозваным богом!

…Почему я вдруг решила рассказать ей правду? Может, потому что иссякли любые мои надежды убить Гриффита?

Азан и Серпико переглянулись. Замерли стражи у входа. Я не видела их, но услышала, как они перестали почесываться, переминаться с ног на ногу и даже дышать. Они вслушивались в каждое слово.

Девица Фарнезе побледнела.

– Кровавое озеро, – проговорила она. – Ритуал нисхождения. Ястреб Тьмы…

– Чp Пак, который все это время носился перед рыцарями и верещал, тогда как на него никто не обращал внимания, уселся мне на грудь. – Да я на каждом углу готова орать, что я Черная Мечница Каска и убиваю людоедов. Ну же, госпожа Фарнезе. Не говорит – Гаттс? – я впервые заметил, что малыш слегка светится в темноте. – Ты в порядке? Что с Каской?е, что вы не расспросили местных жителей и не знаете, какие слухи ходят о здешнем бароне.то-то вроде того, – подтвердила я. – При жизни он был командиром Ястребов. А когда вылупился из демонского яйца, назвался Крылом Тьмы.

– Вы не назовете место, где это случилось, госпожа Каска? – негромко спросил Азан.

– На восточной границе Мидланда, неподалеку отсюда, в предгорьях Тахар.

– Все верно. На восток от города с именем старым и новым, – пожилой рыцарь осенил себя ястребиным знамением. – Пятый знак конца света…

– А другие четыре? – мне отчего-то стало любопытно.

– Ну, как обычно – война, голод, чума и не помню, что еще, – Серпико отмахнулся пером. – Ах да, смерть солнца.

– Затмение, – я откинулась на соломенное изголовье. – Точно. Насчет чумы и голода не знаю, а война была, и затмение было…

– Голод начался в северных провинциях, – нахмурился сир Азан. – Уже сейчас Альбионское аббатство еле справляется с потоком беженцев…

– Сир Азан! – одернула его Фарнезе. – Вы разговариваете с подозреваемой, не забывайте об этом! То, что она знает о пятом знамении, только вызывает еще больше подозрений! Если Ястреб Тьмы и в самом деле принес в жертву больше тысячи человек, то как могли уцелеть эти двое? Не в сговоре ли они сами с Ястребом Тьмы? Может, этот человек – и ЕСТЬ Ястреб?

Она швырнула свиток мне в лицо, а к Гаттсу подскочила с плетью о сорока хвостах.

– Ты слышишь, нечестивец? Прекрати свое недостойное притворство!

И дважды хлобыстнула его наискось через грудь.

Не думаю, что она причинила ему сильную боль, ручонки-то как спицы – но концы ремней, усиленные свинцовыми шариками, разбередили вчерашние раны. Гаттс глухо зарычал и дернулся в колодках ей навстречу.

Рванувшись два раза, он понял, что это бесполезно, упал наземь и подсек девицу Фарнезе ногами. Та заверещала. Еще мгновение – и она захрипела, стиснутая его бедрами.

Один раз я видела, как Гаттс таким манером задушил здоровенного волка. Просто грудную клетку ему разломал, и все.

Герольд попытался освободить Фарнезе раньше, чем сир Азан успел опомниться. Этот мальчик соображал быстро: он потянул из ножен на поясе Фарнезе меч и заколол бы Гаттса в два счета.

Я – откуда только силы взялись! – подскочила к ним и самым ласковым голосом начала упрашивать Гаттса отпустить эту дурочку – а то она уже заходиться начала. Я уговаривала, гладила, целовала, разжимала его бедра, и он таки отпустил почти посиневшую Фарнезе. Тут спохватились стражи у двери, кинулись на Гаттса и принялись бить древками глеф. А поскольку я старалась закрыть его собой, то перепало и мне.

Наконец, нас растащили в разные стороны. Меня швырнули на мою соломенную постель – теперь уже безо всяких кавалерственных церемоний. Гаттса прикрутили к столбу еще двумя цепями, стянув ему щиколотки за столбом. Теперь он мог только лежать лицом вниз, и ему приходилось выгибаться в спине, чтобы вдохнуть. Задохнется он или нет – всем, понятное дело, было начхать. Кроме меня. Но у меня не было сил встать и помочь ему. Меня все-таки не слабо отделали господа рыцари, и по ногам опять текло.

Фарнезе прокашлялась, отряхнулась, оттолкнула Серпико и подобрала с пола свою фигурную плеточку. Правда, хлестать Гаттса больше не решилась, но потрясла ею, угрожая нм обоим.

– Я сожгла уже не одного еретика! – крикнула она. – И вас – Давай сюда свою пыльцу, малыш. Попытка не пытка. Жеребец вдруг громко заржал и пробежался кругом возле колышка, вбитого в землю, к которому привязал его Гаттс. Из-за подлеска, с дороги, ему отозвался другой конь.brя выведу на чистую воду! Я одолею Ястреба Тьмы!

Представила я, как эта пигалица машет своей плеточкой на Фемто, и стало мне смешно.

Девица Фарнезе от кончика носа до ушей воспылала так, что хоть сунь ее в горн к старику Годо, красней не станет. Выскочила из конюшни – ох, вовремя, вот-вот сено занялось бы. Ее верный Серпико чуть задержался на пороге.

– Госпожа Фарнезе очень серьезно относится к пророчеству, – ровным голосом сказал он. – Она искренне верующий человек. Знаете, почему Рыцарями Святых Железных Цепей по обычаю командует женщина? В пророчестве сказано, что именно женщине суждено одолеть Ястреба Тьмы. Я бы не смеялся над верой госпожи Фарнезе.

Мальчишка покинул конюшню. Стрый рыцарь хотел было выйти за ним, но я придержала его за край нараменника.

– Сир Азан… Положите меня рядом с мужем, чтобы я могла поддерживать его голову.

Рыцари-стражники были недовольны, но им пришлось выполнить приказ старого лейтенанта. И вновь я удержала его за одежду.

– Сир Азан, вы добрый человек. Освободите меня от данной клятвы. Сами видите, у меня нет сил никуда бежать.

– Если так, то тем проще вам будет держать слово, дама Каска, – строго произнес рыцарь. Он потянул полу нараменника из моих рук, но я не отпускала.

– Сир рыцарь, в таком случае позвольте отблагодарить вас за вашу доброту хорошим советом. Ежели этой ночью на лагерь обрушатся полчища демонов, не теряйте присутствия духа и не позволяйте рыцарям паниковать. Найдите предлог, измыслите его, чтобы к закату все рыцари были при оружии и не смели спать. Назовите это ночными учениями или еще как-то. Раздайте всем факелы. Демоны боятся огня и холодного железа. Берегите коней. Демоны часто подчиняют себе слабый разум. Пусть рыцари не подпустят к коням ни одного демона. И если кто-то из ваших людей начнет впадать в бешенство – пусть товарищи утихомирят его ударом по голове. Утром он придет в себя.

– Откуда вам все это известно?

– Мы сражаемся с демонами каждую ночь. Лучше всего, сир Азан – отпустите нас. Чем дальше мы с мужем будем от вашего лагеря, тем меньшая опасность вам угрожает.

Только теперь я отпустила грубое сукно гербовой накидки.

– Я не могу этого сделать, – с явным сожалением произнес Азан. – Но в остальном я последую вашим советам.

***

Очнулся я в колодках и как-то сразу разозлился на однообразие этой жизни. Слишком много в последнее время плетей и цепей на мою голову, пора с этим как-то заканчивать.

Одно было хорошо: голова моя покоилась на бедре Каски. Не всякий раз она подпускает так близко. Не всякий раз она способна так спокойно спать, когда я рядом.

Однако наслаждаться ее близостью времени не было. Клеймо уже начинало зудеть, и Каска беспокойно завозилась во сне.

– Гаттс, ты уже поумнел обратно? – пропищал надо мной эльфик. – Можно уже тебя расковать?

Я не мог поднять голову: колодка. Пришлось напрягать ноги и поднимать все тело. Повозившись немного, я сумел подняться на колени и встал, привалившись к столбу.

На этот раз у Пака в ручонках был один ключ, довольно маленький.

– Знаешь, мне это начинает надоедать, – пропищал он, проворачивая ключ в замке. – Опять ты в плену, а я ворую для тебя ключи. Сейчас еще и лечить тебя придется.

– Не откажусь, – я сбросил колодку, потом рубашку. – Лечи.

– А сказать «пожалуйста»?

– Слушай, ты это делаешь, чтобы попасть домой, верно?

– Но это не значит, что не надо быть вежливым! Каска мне не грубит.

– Пожалуйста, Пак, полечи меня, будь ты неладен.

Короткое время спустя моя кожа опять зудела. Что было днем-то? Я слабо помнил какую-то девчонку, которая наскакивала на меня с сорокохвостой плетью. Что я ей сделал?

Чем помешал? Что за люди взяли нас в плен?

Над всем этим лучше думать, чем по новой терзать себя потерей ребеночка, правда?

– Это Рыцари каких-то там цепей, – пояснил Пак. – Ими командует госпожа Фарнезе, и она считает, что ты – Ястреб Тьмы.

– Кто?

– Ястреб Тьмы. Не спрашивай. Я ничего не понимаю в вашей человеческой религии. Кроме того, что сильно верующие люди меня не видят, хоть я танцуй у них на носу.

– Отлично, – сказал я. – Тогда полетай тут кругом, найди, где они держат наше оружие и вещи. Только быстро. Гневные духи, помнишь?

Пока мелюзги не было, я освободил ноги. Осторожно подобрался к двери конюшни, выглянул в щель – и не понравилось мне, что я тут увидел. Десятки палаток. Сотни воинов. И никто не спит, никакой тебе походной расслабухи, все в боевой готовности.

Пак влетел в окошечко под крышей, сел мне на плечо.

– Дело худо, – сразу сказал он. – Твои доспехи и твой мечище в палатке госпожи Фарнезе. А она не спит. Она зачем-то хлещет себя плетью. Ты не знаешь, зачем люди это делают?

– Хренью страдают, – буркнул я. Плохо без оружия. Как бы его добыть?

Тут за дверью раздались шаги. Я бросился обратно к столбу, влез в колодку и сделал вид, что она заперта.

– Я принес узникам поесть, – сказал чей-то голос. Засов отодвинули, дверь открыли и на пороге появился светловолосый мальчишка… ну как мальчишка, моих примерно лет парень – но с виду еще сущий цуцик.

В руках он держал поднос, а к поясу его был пристегнут меч. Ну как меч – по моим меркам зубочистка, но лучше, чем ничего.

Когда за ним закрыли дверь, он поставил на пол свой поднос. Шагнул к Каске и потряс ее за плечо.

– Госпожа Каска?

Ответом ему был безумный взгляд и громкий крик. Каска подхватилась, поползла от него задом по земляному полу и остановилась только упершись спиной в дверь одного из денников. Конь над ее головой всхрапнул и лизнул ее волосы.

– У-хх-у-у! – вырвалось у нее. Мальчишка в изумлении застыл.

Тут уж я не стал терять времени: сбросил колодку, подпрыгнул к нему сзади и, прижав его голову к своей груди, зажал рот ладонью. Другой рукой освободил его от меча.

– Попробуешь заорать – убью, – предупредил я, отпуская его рот и прижимая к горлу лезвие.

Каска сидела, пересчитывая пальцы.

– Как интересно, – спокойно сказал он. – Значит, ты безумен днем, а она – ночью? Именно поэтому вы вели переписку?

Паренек чем-то нравился мне.

– Вообще-то, я шел сюда, чтобы освободить тебя, – сказал он. – И твою супругу. Если ты отпустишь мое горло, станет значительно легче разговаривать.

Я отпустил его.

– Что за неожиданная милость?

– Хмм, видишь ли, сир Азан довольно серьезно воспринял слова этой госпожи о возможном нападении демонов. Стражники, стоявшие у дверей, тоже. Но сир Азан мыслит несколько… прямолинейно. Он полагает, что сможет отбиться от демонских полчищ и довезти вас до Альбиона, где вами займется инквизиционный трибунал. Он видит в этом свой долг. А я считаю, что наилучшим образом для всех дело обернется, если вы просто сбежите. У меня, знаете ли, не так хорошо, с чувством долга. Зато я шкурой умею чуять опасность, и от вас двоих ею прямо несет.

Он мне нравился все больше и больше.

– И как ты предлагаешь нам уйти?

– Ну, я собирался расковать тебя и принес одежду госпоже Каске… Но я вижу, ты и сам справился. Конь, которого вы угнали – вот. Он крепок, вы легко ускачете. А я устрою переполох и замедлю погоню.

– Не пойдет, – сказал я. – Без Драконобоя, без оружия и доспехов я отсюда никуда не стронусь.

– Драконобой? Подходящее имя для этого меча. Но боюсь, мастер Гаттс, вам придется расстаться с верным оружием. Сейчас нужно спасать жизни, а не имущество.

– Драконобой не имущество, а меч, которому равных нет, – я сгреб его за ворот. – Бехелиты не имущество, а дьявольская ловушка, которая только и ждет, кто в нее попадется.

Ты хочешь, чтобы ваша Фарнезе стала демоницей? Или жертвой демонам? Ты очень великодушен, предлагая нам бежать в ночь едва ли не в чем мать родила. Да, мы уведем демонов от вашего лагеря, а сами что? Сгинем в пустоши безоружные? Не пойдет. Я лучше посижу тут, дождусь настоящего переполоха и под шумок заберу свое барахло.

Ему такой расклад явно не нравился.

– Хорошо, – сказал он. – Поклянись не причинять госпоже Фарнезе никакого вреда. Тогда я отведу вас в ее палатку, якобы для допроса. Возле палатки всегда ждут под седлом наготове два коня, для курьеров. Забирайте свое оружие и удирайте. Из середины лагеря это будет сделать трудней, чем отсюда, но ты сам так решил.

– Годится, – сказал я и вернул ему меч. Он поднял с пола колодку.

– Подставляй шею. Я не дурак. Я не собираюсь вести тебя к госпоже Фарнезе совершенно свободным.

– Эй, а как я освобожусь?

– Сумел один раз, сумеешь и другой, – сказал мальчишка. Я наклонился, подставляя шею и руки. Замок колодки вновь щелкнул.

– Да ты издеваешься? – пискнул Пак. – Знаешь, как тяжело было открыть его в первый раз? Знаешь?

– Цыц, – сказал я.

– Что? – приподнял бровь мальчишка.

– Это я так, сам себе.

– А мне показалось, я слышал еще чей-то голос.

Я, как мог, пожал плечами.

Паренек помог Каске подняться, и она пошла за ним спокойно. Меня это почему-то слегка рассердило. Ни его, ни ее вины в том не было – он просто уродился мелким и не казался Каске угрожающим. Но я все равно злился.

– Сир Джулиан? – парнишка постучал в дверь. – Выпустите нас. Пленники одумались и хотят дать показания.

– Ы! – в тон ему сказала Каска.

Сир Джулиан, открывая дверь, выглядел слегка удивленным.

Мы пошли через пол-лагеря к просторной палатке командира. У ордена Цепей репутация неважнецких вояк, но лагерь устроен как надо, чувствовалась рука бывалого солдата. Я напряг память.

– Ты говорил «Азан»? Сир Азан? Рыцарь Моста? Разве теперь он с вами?

– Имею честь служить с ним в отряде воинов Господних, – сказал мальчишка. Что-то такое было в его голосе, что говорило: нет, совсем не то я имею в виду. – Вы скоро познакомитесь.

Юный герольд обменялся кивками со стражей у входа, доверив нас временно их попечению. Я скосил глаза на Пака и прошептал:

– Как кивну – отмыкай колодку.

– А волшебное слово?

Я выдохнул.

– Пожалуйста.

– Введите их! – послышался женский голос из палатки.

Нас провели под полог, где на раскладном «стуле полководца» восседала девица. Для женщины высоконькая, но тощая, из тех, о ком говорят «соплей перешибешь». В углу на стойке красовались ее доспехи – вычурные, богато изукрашенные, тюдорской работы. На козлах в другом углу кто-то разложил наш с Каской арсенал. Драконобой не поместился, его воткнули в земляной пол стоймя.

– Итак, ты перестал притворяться безумцем, – девица похлопывала своей плеточкой по голенищу сапога. – Видимо знакомство с этим орудием пошло тебе на пользу.

– Не взыщите, высокородная госпожа, но ваше орудие годится разве что слегка спину почесать. – Я кивнул, и Пак начал возиться с замком колодки. – Я просто вернулся за нашим барахлом.

Она раскрыла было рот, но тут замочек щелкнул, колодка открылась и я стряхнул ее с плеч. Парнишка-герольд выглядел удивленным, но на взгляд девицы только развел руками.

– Колдовство, – прошептала девица.

– Не колдовство, а чудо Господне, – я слегка подтолкнул Каску к козлам и она, увидев знакомые штуки, первым делом схватилась за ручник.

– Бух! – радостно сообщила она, потрясая железкой.

– Да, бух, – согласился я. Двинулся было туда же за сапогами и прочим – но в спину уткнулись две глефы. – Слушайте, парни, я никому не хочу зла. Но если вы сейчас же нас не отпустите, здесь чудеса Господни начнут твориться в неслыханных количествах. И вам это не понравится, клянусь.

– Еретик! – крикнула девица. – Убить его!

Я упал вперед, перекатом ушел из-под глеф, сшиб девку с ног, и когда снова встал – глефы упирались в грудь уже ей.

– Повторяю: я не хочу вам зла, – как можно спокойней произнес я. – Но если понадобится, причиню его без разговоров. Мы с женой мечены дьявольской печатью, и демоны приходят по наши души после заката. Мы бьемся с ними, что ни ночь, и мне все равно, где дать им бой: в пустоши или посреди вашего лагеря…

– Гаттс! – крикнул мальчишка. Я посмотрел в его сторону и увидел, что он держит Каску, как я – Фарнезе, угрожая ей кинжалом.

– Зря ты, парень, это делаешь, – спокойно сказал я.

И тут почувствовал укол в шею. Клеймо набухло и начало кровоточить. Я увидел, как на рубахе Каски проступает над грудью кровавое пятно.

Белые лапы тумана начали просачиваться сквозь полог и складываться в призрачные лица. Страшные лица, такие могли бы быть у людей, обезумевших от голода и умерших в муках.

– Жертва! – шептали они. – Хочу! Дай! Хочу! Мое! Жертва!

Каска завопила, крепко схватила герольдика за руку, держащую нож, подсела и швырнула мальчишку через себя. Он от неожиданности в первый миг растерялся, но не сплоховал, приземлился на четыре кости и тут же вскочил.

– Оглянись! – крикнул я.

Призраки тянули к нему лапы. Герольдик ударил кинжалом – и ближайшие два расточились.

Солдаты, растерявшись, едва не попались: несколько призраков втянулись каждому под шлем, и я увидел, как начали искажаться слюнявой безумно улыбкой их лица.

Больше Фарнезе не была никакой заложницей – одержимые забыли, что она их командир. Я бросил ее в сторону, перехватил глефы за обухи и резко потянул на себя. Пока солдаты в сознании своем еще сопротивлялись призракам, они не распоряжались своими телами – так что оба упали вперед, а я схватил их за шлемы и сдвинул башками. Бессознательного человека демоны использовать не могут.

– Чего встал столбом? – прикрикнул я на герольдика. – Бери меч и защищай свою госпожу! Да вытаскивай ее на открытое место, тут мы все равно как в ловушке!

Сам я схватил в одну руку Драконобой, в другую Каску, бросился к выходу… и еле успел отразить мечом удар железной палицы.

Сир Азан до своего стояния на мосту был известен еще и как Железный Посох Смерти.

– Эй, эй! – крикнул я, отшатываясь назад. – Полегче!

– Что ты делал с госпожой Фарнезе, еретик?! – прокричал старый рыцарь.

– С ней все в порядке, сир Азан! – крикнул герольдик. – Но нам нужно на открытое место!

– Какое открытое место! – рявкнул Азан. – Там ад разверзся!

– Где мы? – спросил я. – Где вы стали лагерем? Уж не на Скионском ли поле?

– Да, а что?

– Ничего, – огрызнулся я. – Это древнее поле битвы, тут неупокоенных мертвяков целая армия.

– И что теперь?

– Теперь нам нужно покинуть лагерь, чем быстрей, тем лучше! Мертвяки увяжутся за нами, от оставшихся отобьетесь.

Азан переглянулся с герольдиком, тот часто закивал. В минуту смертельной опасности люди резко делаются или упрямей, или сговорчивей.

Я взял Драконобой.

– Соберите мою жену. Оденьте ее и уложите наши вещи. Я не пропущу в палатку ни одну тварь, а вы не теряйте времени.

– Я с тобой, – быстро сказал сир Азан.

Вдвоем мы выскочили из палатки.

Призраки – не очень грозные противники. Их много, вот что худо. И они норовят заползти тебе в голову. Но они не могут ни всерьез ударить, ни камень бросить, ничего такого.

Когда проходит первая паника от встречи с неведомым, с ними легко справится любой человек, достаточно выносливый, чтобы около часа плясать с оружием. Тут главное не останавливаться.

Сир Азан был достаточно вынослив. В другое время я бы им любовался. Но сейчас не до того было: мы носились вокруг палатки, отражая демонов огнем и железом. Их прозрачные тел распадались под ударами, но на месте каждого возникали десятки других.

Кроме палатки, нам приходилось защищать еще и коней. Одержимый конь способен натворить дьявольских бед, не говоря уж о том, что на нем никуда не ускачешь.

Самые сообразительные и хладнокровные из рыцарей присоединились к нам. Самые трусливые и слабовольные стали добычей демонов. Теперь нам приходилось отбиваться еще и от вооруженных людей.

Из палатки донеслось вдруг какое-то блеяние. Я не прислушивался, но через мгновение голос стал уверенней и я понял, что госпожа Фарнезе изволит петь какой-то псалом.

Мне сделалось смешно. Ни разу еще не видел, чтобы псалмы, молитвы и другая церковная хрень чем-то пугала демонов. Но, с другой стороны, если ей так легче не пускать демонов к себе в голову, то…

Сир Азан со своей стороны палатки подхватил мелодию сильным, звучным хриплым голосом.

Вот этим, пожалуй, можно было демонов напугать. Особенно когда песню ни в склад ни в лад поддержали несколько других рыцарей. Я бы на месте демонов удрал во все лопатки.

Однако мертвяки, как я и сказал, чихать хотели на все эти религиозные дела. Они перли и перли на нас из-под земли, впитавшей кровь солдат в Скионской битве, одной из первых битв Столетней войны.

Герольдик и Фарнезе вывели из палатки Каску и вытащил тюки с нашим барахлом. Каску парень подсадил на коня, тюки перебросил через седло. На Каске была вся ее одежда, весь ее доспех, и даже руку железную ей приспособили на место. На плече Каски восседал Пак.

– Вы готовы убраться отсюда? – прокричал юноша, перекрывая пение рыцарей и лязг железа.

– Привяжи ее к седлу! – я отмахнулся мечом от очередного призрака. Герольдик явно был недоволен, но начал выполнять приказание: взял длинный корд и вязал ноги Каски под брюхом лошади, после чего закрепил корд у нее на талии и привязал у луке седла.

– Готово! – крикнул он. – Я отвязываю коней!

– Валяй! – я оглянулся, чтобы принять поводья, и тут увидел, как рот его округлился, а глаза распахнулись. Это мог быть трюк, но Каска тоже закричала.

Что-то было у меня за спиной.

Я оглянулся и увидел баронского жеребца.

То, что им было.

Глаза его горели дьявольским огнем, пасть был полна клыков, на бабках сами собой отросли длинные костяные шпоры, которыми он вскрывал доспехи попадавшихся на пути рыцарей, как орехи колол. А черты его лошадиной морды изменились так, что я без труда узнавал в них рожу Змеиного Доспеха. Со своей стороны, покойный барон при жизни тоже смахивал на жеребца.

Он летел прямо на меня, а за ним оставались трупы.

ДУМАЕШЬ, ПОБЕДИЛ МЕНЯ?! ДУМАЕШЬ, СУМЕЛ МЕНЯ ОДОЛЕТЬ? УМРИ, ЧЕРНЫЙ МЕЧНИК!

Я не мог отскочить в сторону – за спиной была Каска.

Я не мог ударить его мечом – не хватало места и времени для замаха.

Все, что я успел – это выставить Драконобой перед грудью.

Он смял меня и швырнул назад. Я ударился спиной о коновязь. Что-то хрустнуло – то ли бревно, то ли моя лопатка. Спину разломила боль.

Я увидел, как надо мной взлетают черные шипастые копыта – и понял, что это конец.

И тут темноту разорвал выстрел ручницы.

Барон-жеребец покачнулся на задних ногах и рухнул у коновязи в пыль. Он больше не походил на барона: было нечем. Заряд картечи снес ему всю башку.

Я собрал все силы и ударил его Драконобоем сверху, рассекая туловище пополам. А потом, для верности, – еще пополам.

Не люблю делать работу дважды, но иной раз приходится.

Из крови барона-коня вспухло что-то воде полупрозрачного черного пузыря. Я и это рубанул мечом. Оно лопнуло и ушло в землю.

– Бух! – весело сказала Каска.

Стало вдруг очень тихо. Так бывает, когда ты загоняешь в ад самого сильного и мстительного духа – другие словно бы теряют волю.

– Женщина, – прошелестел кто-то в тишине. – Женщина, что повергнет Ястреба Тьмы!

Раздался лязг – один из рыцарей упал перед Каской на колени и осенил себя знамением ястреба.

Потом его примеру последовал второй. И третий.

Я вскочил на коня и схватил повод Каскиного. Ходу отсюда, пока эти дураки не объявили нас кем-то вроде святых!

На краю лагеря пришлось спешиться, чтобы убрать рогатку с дороги. Стражи здесь не было – то ли они стали одержимцами, то ли побежали драться с одержимцами.

Я терпеть не могу всю эту церковную мутотень, но меня отчего-то торкнуло в этот раз.

Видимо, потому, что пели о Ястребе.

* * *

…Я долго не вставала с постели после этой скачки, так что Годо нарочно спустился в шахту, чтобы выматюкать меня как следует.

Слава кому бы то ни было, теперь у нас был Пак, а значит, и пыльца.

Рикерт узнал Пака – он встречался с ним, оказывается, когда ненадолго пристал к бродячим комедиантам. А вот Пак Рикерта не вспомнил и простодушно признался, что для него большинство смертных на одно лицо. Ну, разве что это особенно выдающиеся кабаны вроде Гаттса или особенно приятные дамы вроде меня.

Слышать было лестно, но удивительно. Или Пак просто не хотел говорить «изуродованные бабы»?

Эрика его чуть не затискала. Еще бы – живой кукленок. Она объявила, что он девочка, потому что у него «писюнчика нет», и сшила ему платьице – после чего Пак от нее спасался по всем углам, пока она не ложилась спать.

Приближалась весна. Я выздоравливала. Пак несколько раз напоминал, что весной мы собирались тронуться в путь, а я напоминала, что еще не здорова. Ну и дороги пока что оставались раскисшими, а во Вританнис путь неблизкий.

Я долго думала, как поговорить с Рикертом, но однажды за ужином он сам заговорил со мной.

– Почему ты не рассказала мне, что случилось с Гриффитом? Почему вы оба молчали?

– Наверное, потому, что нам было тяжело, – я повозила ложкой в каше. – Он был наш командир. И наш друг. Думаешь, легко знать, какой паскудой он стал?

– Что он сделал с Гаттсом?

– Ничего такого, чего с ним не делали раньше, – буркнула я. – Слушай, это была глупая затея с самого начала. Он теперь бессмертен, а каждый из нас полчеловека.

– И поэтому вы решили отправиться на сказочный остров?

– Ну почему же сказочный… – я опустила голову. – Или ты не веришь Паку? Настоящему живому эльфу? Рикерт, поехали с нами. Нет смысла торчать в этой глуши и ковать мечи только для того, чтобы втыкать их в землю…

Рикерт покачал головой.

– Годо умирает.

– Что? – я выронила ложку.

– Он не хотел, чтобы я вам говорил. Так что ты не проболтайся. Сделай вид, что сама заметила. Хотя ты не заметила…

– Рикерт…

– Он скрывает даже от меня. И тем более от Эрики. Но он уже начал харкать кровью. Это значит, скоро конец.

Ох ты ж пропасть… Бедный старикан, сколько добра он сделал нам – с того дня начиная, как Череп вывалил наши бесчувственные тела на лужайке перед его домом…

– Не уходите, пока он жив, – попросил Рикерт. – А потом мы с Эрикой отправимся с вами. Здесь торчать и в самом деле нет смысла: деревни безлюдеют, кузнец им нужен все меньше и меньше…

Я смотрела на него, и на глаза наворачивались слезы. Он сильно прибавил в росте за последний год, раздался в плечах, от работы в кузне его руки окрепли и отяжелели. Ему было пятнадцать сейчас – а в пятнадцать Гаттс уже был «двойным солдатом»: орудовал огромным двуручником и получал двойную плату. Рикерт никогда не вымахает таким здоровенным, уже сейчас видно, что останется он худым и невысоким – но голова у него что надо, он сделал мой ручник, он соорудил Гаттсу двукрылый арбалет, из которого можно стрелять двумя стрелами… Он взрослый парень, и он был бы совсем не лишним человеком в наших странствиях.

Но судьба решила иначе.

Снаружи послышался шум какого-то странного ветра. Рывками: раз-раз-раз! Словно огромные крылья.

Мы с Рикертом выскочили из дома. Я схватила меч, Рикерт – рогатину.

На поляну перед домом, хлопая чудовищными крыльями, опускался Носферату Зодд. Один рог ему уже где-то пообломали, но в остальном это был все тот же Зодд: огромный, клыкастый, гора мускулов под бурым колючим мехом.

И на спине у него сидел… Святые угодники! У меня сердце в брюхо провалилось.

Сидел Гриффит. В белом доспехе, без шлема, льняные волосы вьются по ветру – и против прежнего они вдвое кудрявей.

И сам он против прежнего вдвое краше. Он и раньше был хорош, как дьявол или древний бог, в его сторону не только бабы, но и мужики язык вывешивали, но он все же был человеком: шрамы, поры на коже, ранние морщинки у глаз, волосы на руках и ногах, как у мужика. Не особо много, но есть, не девица все-таки.

А тут… кожа светилась, точно чистейший атлас. Глаза на пол-лица, небесно-синего цвета, ресницы – уйти и заблудиться можно. Губки словно маков цвет, ушки аж полупрозрачные, закатное солнышко сквозь них просвечивает…

Я не знала, чего во мне больше – восхищения или ненависти. Все смешалось в один ком, и этот ком распирал мне грудь.

– Здравствуй, Каска, – сказал он. – Приятно видеть, что ты жива.

Ручник не заряжен. Вот досада-то какая…

Я подняла меч.

– Брось, Каска. Неужели ты готова меня убить? Свою собственную плоть и кровь?

У меня рот раскрылся.

– Да, – Гриффит протянул ко мне руку, – это тело твоего сына. Неужели тебе не приятно его видеть?

Я скрипнула зубами и выдавила из себя:

– Нет. Неприятно мне, что мой сын выглядит как блядь, пусть и дорогая. Неприятно мне видеть, что его тело натянул на себя предатель и убийца. Ты зачем прилетел? Захотел материнскую сиську? – я подняла меч, готовая броситься вперед, но Гаттс успел раньше.

Он выскочил из шахты с нелюдским криком, на бегу занося Драконобой, и кабы не Зодд, располовинил бы Гриффита на месте.

Началась драка, в которую я не могла бы вмешаться, даже если бы и хотела. Зодда в работе уже доводилось видеть – тогда Гаттсу и Гриффиту на пару удалось пустить ему кровь, но в конце концов он раскидал их как котят и едва не передушил. Однако с тех пор Гаттс хорошо продвинулся во владении мечом, а что у него сейчас разума было как у животного – так это значения не имело: это животное было убийцей от природы. Гаттс уклонялся от ударов Зодда и разил Драконобоем. А я решила воспользоваться случаем и поквитаться с Гриффитом.

Я бросилась на него с мечом. Он отступил. Оружия при нем не было, он только уклонялся, но я теснила его к обрыву и, сколько веревочке ни виться, конец будет…

Что-то вроде бревна ударило меня по спине. Вечно я забываю про эти апостольские хвосты. Я упала вперед, и Гриффит…

Гриффит подхватил меня.

– Я прилетел не для того, чтобы утешить тебя, – сказал он, обнимая меня. – И не для того, чтобы вас убить. Мне просто хотелось узнать – после того, как я обзавелся этим телом, буду ли я что-то чувствовать к вам? Моим родителям?

Опустив меня на траву, он выпрямился.

– Я узнал. Я ничего не чувствую.

Он посмотрел на Рикерта, застывшего со своей рогатиной.

– Если вы однажды решитесь присоединиться ко мне, будет хорошо, – сказал он. – Возможно, вы поймете, что и зачем я сделал. Прощайте.

До меня донесся отдаленный грохот.

– Зодд! – негромко крикнул Гриффит. – Не добивай его. Мы улетаем.

Носферату Зодд повиновался ему, как пес. Он подхватил Гриффита в руку и взмыл в небо – и я смотрела на них, пока огромная тварь не превратилась в точку и не исчезла в закате.

А потом вслед за Рикертом поковыляла туда, где Зодд обрушил вход в шахту, лишив нас с Гаттсом возможности спокойно пожить здесь еще немного и проводить старика Годо в могилу.

Я не утешилась Короткое время спустя моя кожа опять зудела. Что было днем-то? Я слабо помнил какую-то девчонку, которая наскакивала на меня с сорокохвостой плетью. Что я ей сделал? p. Это было другое чувство, которое ближе всего, наверное, к надежде.

Гриффит облачился в смертное тело. Зря он это сделал. И если он думает, что в свой час это остановит мою руку или руку Гаттса – то напрасно.

Но если мы что и вынесли из этого полугода охоты на Апостолов – так это опыт.

Мы не станем больше нападать, очертя голову. Нас ждет порт Вританнис и остров Скеллиг. Мы найдем ответы на все вопросы и вернем себе целостность.

И тогда посмотрим, Ястреб Тьмы, насколько правдиво пророчество о женщине, которой суждено тебя повергнуть.