Я убью твоего сына

Жара ощущалась как давление, как прикосновение к коже еще одного слоя ткани, легкой, чуть влажной, липнущей.

Совсем не так, как там. Там жара была сухой, убийственной, выпивала из тебя к полудню все соки. Там мы лизали поутру броню, на которой выступала роса, слизывали капли с травинок. Там речушка корчилась между камней, иссыхая день ото дня, но днем к ней было нельзя, пологий берег простреливался. Он и ночью простреливался, минометы шмаляли наугад, на кого бог войны пошлет, но шансы все-таки от нуля прыгали вверх, к отметке «80 %» и ночью мы ползали к речке.

Потом она пересохла, а броня сгорела, а тем, кто не сгорел вместе с броней, оставалось слизывать росу с травы и как-то делить между собой то, что довезут самые отчаянные волонтеры.

Потом и волонтеры не могли уже пробиться.

Потом мы переходили границу и возвращались, и нас тягали службисты там и службисты здесь. Там ругали фашистами и грозили сроком за переход границы, здесь ругали дезертирами и грозили сроком за переход границы.

Но это закончилось, и я вернулся домой, почти на целый месяц вернулся домой, и я не хотел это вспоминать. Рядом со мной шагал сын, на нем был рюкзак с ланчем и кока-колой, и справа у нас был Днепр, и слева Днепр, оставалось только найти удобное место для купания, и оно все никак не находилось. Наконец почти на самом конце косы мы с Темкой сбросили одежду и полезли в воду.

— А у тебя нефиговые мускулы выросли, — сказал Тем.

— Это не мускулы выросли, это сало усохло.

Статурой пацан пошел в меня, и выглядел как я до увлекательной поездки на восток. Раньше меня это раздражало. Все-таки я обвисший спортсмен, а он — просто дитя компьютерной эры. Но теперь его сутулая неспортивная упитанность казалась какой-то трогательной. Я был плохим отцом, но все-таки ему не пришлось наживать мозоли и наращивать мускулы там же, где и мне.

Мы, поколение нынешних почти-сорокалетних, почти продолбали страну — но отдайте нам должное, в военкоматы явилось достаточно мужиков, чтобы не пришлось забривать плоскостопых очкастых мальчишек.

Только здоровых.

Ты должен быть здоровым, чтобы получить свой шанс быть убитым.

Здоровые мальчики вдвое младше меня разлетались ошметками и висели на кургузых степных акациях, а я, сорокалетний корявый пень, умудрился не получить ни царапины.

Я выматерился и сделал вид, что наступил под водой на «чертика». Даже изобразил, будто осматриваю ногу. Улыбнулся, вынес вердикт: «херня», — и бросился в воду.

Вода не принесла ощущения прохлады. Она была ненамного прохладней воздуха, и Днепру совсем недолго осталось до превращения в летний зеленый суп. Но даже так было красиво, и я, выбравшись на берег, добыл из штанов мобилу и сделал фото.

Я все время снимал в последние дни. Еще до отъезда мне вдруг показался до боли красивым наш город, и я всю весну снимал, снимал и снимал эту набережную, эти плавни, эти парки, улицы, дворы, детей, котов и собак…

Потом телефон погиб, но фейсбук сохранил то, что я нащелкал. Потом мне подарили новый. Я просил самый дешевый из тех, в который можно встроить читалку, я не могу без книг, литературный наркоман, ребята страдали без курева, а я без чтива. Родственники и знакомые кролика поняли мою просьбу своеобразно и подарили мне подержанный четвертый айфон. Я уже пять дней как владелец айфона, и некоторые функции этой бесовской игрушки меня до сих пор пугают. Темка или Натка смотрят, как я мучаюсь, вздыхают, говорят «Дай, я покажу». Я смиренно взираю и внимаю.

По случаю жары костра решили не разводить, просто сели на бревнышко, опустили ноги в воду, достали сосиски с армянским лавашом и начали есть так.

— Помнишь, ты был маленький, говорил «хлебушек-тряпочка»? — я протянул оболтусу самодельный холодный хот-дог. Или лучше сказать колд-дог?

— Па, ты каждый раз это вспоминаешь.

— Извини.

Мы ели колд-доги, комары пытались есть нас. Они роились в тени тополей, которыми густо заросли плавни, и Темка шлепал их на своих округлых коленках, а я позволял себя есть, потому что не хотел делать лишних движений.

— Па, а вот вы стояли на Майдане, бились там с ментами, чтобы изменить наше государство, да?

— Угу.

— А почему ничего не изменилось? Я вот прихожу в ОВИР, как ты сказал, за двести семьдесят гривен паспорт делать, а они мне говорят «Нихуя, четыреста шестьдесят давай». Что это за поебень такая?

— Во-первых, не матерись, — я подавил отрыжку от колы. — Во-вторых, не все сразу. Если бы не Ху… Путин, у нас бы и до них руки дошли. В-третьих, не матерись.

— А я думал, мы тут типа как два взрослых мужика.

— Нет, мы тут типа как один взрослый мужик и один пацан, который вчера школу закончил. Результаты тестов пришли?

— Ага. Семьдесят девять баллов.

— Проходной?

— Проходной.

— Когда в консульство едешь?

— Послезавтра.

— Съездить с тобой?

— А у тебя в Харькове есть где жить?

У Лизы в Харькове мать, но насчет того, будет ли она рада видеть экс-зятя, укропа и карателя, у меня были сильные сомнения. С дочерью она поссорилась. Хотя внуков, конечно, всегда рада приютить.

— У меня друзья там.

Мишка в госпитале, но его жена пустит, а я и в кухне на полу прекрасно переночую, спальник новый подарили взамен сгоревшего…

— Не, спасибо. Не надо.

Доели сосиски, завернули в пакет остатки лаваша.

— А ты правда хочешь, чтобы я уехал?

— Правда.

— А ты точно не хочешь, чтобы я… ну, в армию с тобой пошел?

Я посмотрел ему в глаза.

— Точно. Однозначно. Сто пудов. Поверь, там все не так, как в «Капитане Америка». И даже не так, как в «Спасении рядового Райана».

— Я и не думал, что так. Что я, дурак? Просто… ну, ты же патриот. И мама вроде тоже. И тётя Галя. А мы с Натой… нам вся эта политика как-то пофигу. Может, мы ненормальные?

Я скрипнул зубами. Я писатель. У меня должны быть слова. Какие-то нужные и правильные слова для родного сына, которого я хочу отправить подальше от войны.

— Тем, — я потер голову, но это не помогло, никакой джинн не выскочил из этой лампы. — Вы точно нормальные. Вы совершенно нормальные. Просто… вам вся эта мерзость еще не подступила сюда, — я провел рукой по горлу. — Мы вас беречь все-таки старались от нее. И если ты этого, под горлом, не чувствуешь — то, наверное, получилось.

— А может, лучше, чтобы я чувствовал?

— Может, и лучше. Но это ты или сам, или никак. А тащить тебя под пули, чтобы ты проникся… я был бы мудак, а не отец, если бы так поступил.

У нас были в батальоне мужики, которые пришли в армию за призванными сыновьями. Ни одного не помню, кто бы потащил за собой сына, еще не вошедшего в призывной возраст. Ни одного.

Я вообще не хочу видеть там никого младше тридцати. Это наша война. Это мы, сорокалетние, в девяносто первом не дорешали между собой. Спустили на тормозах, в тайной надежде, что все как-то само образуется. У нас была жизнь впереди, мы писали на стенах «Цой жив» и пели «Перемен», и казалось, что перемены придут сами, нужно только шапки подставить и поймать их. Вот только выяснилось, что тайные надежды у всех разные.

Это мы должны двадцать три года спустя все точки с запятыми расставить. Не наши дети.

Как бы это в Генштабе объяснить…

— Я тут одно видео посмотрел… — Тем поболтал ногой в воде, взбаламутил песок.

— Какое?

— Вот, — он протянул мне свой айпад.

Не только посмотрел, но и скачал. Я не стал заострять на этом внимание, как и на айпаде.

Я не могу купить сыну айпад. Моя экс — может. А мне она может купить кевларовую каску и бронежилет пятого класса. Мы с Галей шутили, что она собирает меня на войну как казачка мужа в ополчение, но в глазах ее стоял ужас от того, что по каким амбарам и сусекам ни скреби, а на броник не наскребается. Спасибо хоть за качественное камуфло и берцы, моя казачка. Извини, что твой казак такое говно.

И тут уже почти перед самым отходом автобуса в лагерь нарисовалась Лиза с броником, каской и тактическим рюкзаком. «На. Хочу, чтобы отец моих детей продержался под пулями хотя бы полчаса».

Не та была ситуация, чтоб гордо отнекиваться.

Казачки.

Я включил видео.

Оно называлось «Юный герой Новороссии».

Мальчик, глазастенький такой. Мускулистый, поджарый, как Натка. Автомат держит уверенно и легко, будто плейстейшн.

Я понял, почему Тем его сохранил. Мальчишечка был — как из романов Крапивина, которыми я его пичкал в детстве. Как оруженосец Ги из моей фэнтезюхи про Лангедок. Ох ты ж, Господи, я, кажется, и Верещагина Темке совал…

Я-то считал, идиот, что для Темки это не имеет значения. Что мой Портосик и не думает меня, тоже изрядного Портоса, ревновать к тем мальчикам из фантазий, которыми я всегда хотел быть и никогда не был. А вот ведь.

Мальчик юношеским ломким альтом рассказывал, как инструктирует взрослых по стрельбе. Привычно, умело снаряжал обойму. Короткая челка подвыгорела на солнце.

Я застонал вслух, чем слегка удивил своего отпрыска. Сунул ему обратно его айпад.

— Сотри это на хуй.

Клянусь, мне потребовалось героическое усилие воли, чтобы не швырнуть ай-на-на в Днепр. Все-таки вещь хорошая. Денег стоит.

— Слушай, — сказал я. — Слушай. Этот пацан дурак, а отец его мудила, которого повесить мало. Знаешь, в чем разница между нами и ими? Мы не хотим их убивать. Я не буду тебе рассказывать, что вот они Мордор, а мы тут все классные пацаны. Но мы не хотим. Но ты же видел… нет, ты не видел, тебя там не было, когда Денису голову развалили у ботинок Ленина. В этом вся беда: как только они где-то появляются — у людей раскроены головы, вспороты животы и выбиты зубы. В Горловке человека замучили насмерть, и я не хотел, чтоб они пришли сюда. Ну а те, кто здесь — чтобы чувствовали себя хозяевами. Пусть живут. Но пусть не смеют нас бить и убивать. Я не хочу убивать этого пацана. Но его папашка — он хочет убить тебя. Просто потому что ты можешь поехать учиться в Польшу. Отобрать у твоей мамы бизнес и машину. Натку загнать на кухню борщи ебашить, босую и беременную. Он меня, конечно, первым делом хочет убить, мы с ним по земельному вопросу не согласны, но это уже так, между нами, вооруженными джентльменами. Тут у меня претензий к нему нет. Но вы с Наткой не будете жить, так как он заставляет жить своего пацана. Ему придется сначала через меня переступить, через твою маму и Галю.

Тем помялся, потом вынул ноги из воды, повернулся на бревне, начал обуваться.

— Пойдем, что ли, домой?

— Пошли, — я подцепил пальцами сандалии.

Пока дошли до асфальтовки, с ног осыпался песок и я обулся.

Стоило отойти от реки на двести метров — как жара снова обволокла пеленой. Темка взмок.

— Па, а ты… сможешь этого пацана убить? Если что?

Живот подвело.

— Тем… Ты меня пойми правильно. Там… некогда смотреть, кто какого роста. Кто-то в камо и без опознавательной повязки — стреляй. А то можешь не успеть.

— А если ты… ну, будешь видеть, что это вот такой мальчик?

Закрыл глаза секунд на пять. Мы как раз переходили дорогу, так что это было очень некстати. Но мы переходили на зеленый и все стояли, пропуская нас.

Можно было бы сказать какую-нибудь прекраснодушную хрень. Типа: постараюсь не убивать, а ранить.

Год назад у меня бы открылся рот, чтобы это сказать.

Сейчас я не мог.

Ты не оставляешь живого противника у себя за спиной или на фланге, если он не сдался и не бросил оружие. Ты не решаешь, ранить или убить. Бьешь на поражение. Потому что живой может вести огонь. Раненый может вести огонь. У тебя люди. Тоже мальчишки, едва начавшие бриться. Почему от твоего милосердия их матери должны плакать?

Ты бьешь на поражение. Дальше все решают капризы баллистики и свойства организма. Выжил? Благодари Бога.

Порой убить милосерднее.

Но я и этого не мог объяснить. Язык заколодило.

Можно было еще выкрикнуть все это. Наорать на Тема за то, что лезет с дурацкими вопросами к отцу, который чуть не сдох там за него. Чуть не сдох, а он смеет открывать рот и говорить, что вся политика ему пофигу! Смеет какие-то, блядь, моральные дилеммы ставить!

«Хай йому чорт! Відпустив собі патли до гузна і каже, що президент Сполучених Штатів — свиня!»

…Мой первый Кинг был украинским. Темке я сразу купил английского. Может, зря?

Я обнял его и крепко, до боли, прижал к себе. Как делал в детстве, чтобы не начать орать, если он утром долго возился со шнурками, а мы опаздывали в школу и на работу, или когда он капризничал в магазине или когда задирался к Натке.

— По обстоятельствам, — выдавил я. — Буду решать по обстоятельствам.

— Ты на меня что, сердишься? Ты всегда меня так обнимаешь, когда сердишься.

Я отпустил его. Все схлынуло.

— Понимаешь, твои друзья… Они ведь тоже чьи-то сыновья и братья. Чьи-то папы…

— Па, ты в курсе, что цитируешь «Десперадо»?

Гик. Сын гика.

Подошел автобус, мы пожали друг другу руки.

— Маме привет.

#

— Ну, короче, не надо было приезжать. Я ж тебе звонил.

— Я в метро был.

Обшарпанное здание ожогового центра строили еще при царе и на материалах не экономили. Толстые стены хранили немного прохлады, и мы не спешили уходить из прием-покоя, хотя находиться там было больше незачем.

— Он же на поправку пошел, из реанимации собрались переводить…

— А вот. Отек легких, сказали. И привет. За десять минут, как растаял. Ты что, на органный зал крестишься?

— Там в подвале все-таки церковь.

— А-а, — Тамбов и себе перекрестился.

Позывной «Тамбов» у Вальки Шахворостова появился оттого, что он поначалу напевал все время «Мальчик хочет в Тамбов». Не все песни нашей юности написали Цой и Шевчук. К сожалению.

— Ну раз приехал, тапки мне достань, вместо этих, бумажных. Я здесь не могу больше. Мне хоть на день отсюда вырваться надо.

До рынка два перегона метро, но нужное нашлось в секонд-хенде, не доходя до метро. Тряпичные шлепки. Черные, с драконами. Китайские. На два размера больше, чтоб бинты поместились.

Тамбову не повезло: херовые китайские берцы были сделаны из какого-то паскудного пластика и местами прикипели к ногам. Достали бы ему кожаные — отделался бы второй степенью ожога. А так третья. Местами четвертая. Два пальца долой, еще от четырех — по фаланге. Подъем стопы и голени спереди местами подгорели до кости.

В ожоговый его доставили, когда уже все подживало. Гноилось, правда, немилосердно, но врачи сказали, что это вроде даже в плюс, инфекция выходит… А он ведь на этих ногах выходил из котла.

Несмотря на гной и на то, что кожа слезала клочьями, Тамбов весьма бодренько прыгал даже без костылей и нуждался, как он утверждал, в релаксации. То есть, хотел забухать. Мы навешали врачу комплиментов, насовали конфет, напели, что в родном доме стены лечат и что утром Тамбов непременно будет в больнице как штык. Врач сказала, что не видела нас, не слышала, от всего отопрется, если главный обнаружит, что Тамбова в больнице нет, и оторвет мне голову, если я не доставлю его утром. И чтоб мы не смели бухать, потому что Тамбову капают антибиотики.

А как же, сказали мы, глядя на нее честными-пречестными глазами.

То есть, для протокола: Тамбов забухал бы в любом случае. Даже если бы Бурый не умер. Даже если бы я не приехал. Просто в одноразовых больничных тапках он не уковылял бы дальше ближайшего ларька, нажрался бы из горла в сквере напротив ПТУ и кончиться это могло бы очень печально.

— Печень я себе посажу! — бухтел он в метро. — Как будто мне ее завтра не прострелят нахуй, печень эту!

Прыгал он бодро, но недалеко, поэтому начали мы сразу на выходе из метро, в пивном генделе между цветочным магазином и мясной лавкой. Потом — марш-бросок до карьера.

Мы сели в кафешке над карьером, взяли графинчик и огород. Сначала все шло хорошо, потом на противоположном берегу запустили какой-то шедевр, вошедший в моду, пока мы жарились в степи:

А когда я убегала от тебя без оглядки,

Шлепали шлепки мои пятки.

Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп,

Любви последний погас уголек.

Даже для парня, только что подпевавшего «Владимирскому централу» это был стук снизу.

— Я щас их, сука, сам шлепну нахуй! — орал он, пытаясь перепрыгнуть через барьер и вплавь добраться до оскорбителей его эстетических чувств. — Я им щас устрою!

Сотрудники точки быстренько сориентировались и врубили «Батяню-комбата», заглушая конкурентов. У конкурентов стереосистема тоже была нивроку, и над водой какое-то время спорили Расторгуев и неизвестная старлетка:

Летят самолеты и танки горят

Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп

Так бьет ё комбат ё комбат

Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп

Она теперь без конца повторяла это «Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп», страстно задыхаясь, словно ее трахали и шлепали по заду в этом ритме. Она кончила, Расторгуев еще какое-то время рычал «Огонь, батарея, огонь батальон!» Так бывает, женщина кончает первой, ну или делает вид, что кончила, а мужик еще рычит и сопит, и наконец с чувством выполненного долга — «агоньагоньагоньагония-а-а!»

Оргазм Расторгуева примирил Тамбова с действительностью. Сотрудники опасливо косились на нас, явно пытаясь угадать политическую ориентацию. Расторгуев плохо вязался с бинтами, но мало ли где можно попалить ноги…

— Шевчука можно? — спросил я, и официантка процвела. Через минуту «Дождь» посыпался над карьером, и мы прикончили графин и заполировали пивком. Ночь густела, как шоколадная глазурь.

— Вот гребаная жара, — Тамбов истекал потом.

— Это еще фигня. Что четыре года назад творилось, помнишь? Два месяца без дождей.

— Это когда у москалей торфяные болота горели?

— Ага.

— Помню. Я, дурак, еще жалел их. А сейчас думаю — сука, почему эта ебаная Москва тогда вся к хуям не сгорела?

Год назад я бы перестал разговаривать с тем, кто сказал такие слова. Сейчас я пододвинул ему сухари:

— Закусывай.

Мы выпили на помин души Бурого еще по одной, а потом двинулись ко мне домой. И как-то органично вышло присесть на скамеечку напротив ночного магаза и затариться там еще пивом, а потом доковылять до стекляшки с «Живым пивом» у АТБ, а потом до такой же стекляшки у меня под домом.

Когда мы сидели на бетонных блоках у этой стекляшки и на два голоса орали «Не для меня придет весна», которую так любил Бурый, откуда-то вылупился дідусь у вишиванці і розпочав нам товкти, же таких любителів руськава романсу тра мобілізувати і гнати сцяними ганчірками до зони АТО. Тамбов попытался пнуть деда по заднице покалеченной ногой, и хорошо, что я его удержал, потому что, во-первых, от этого стало бы хуже только самому Тамбову, а во-вторых, дедушка старый и некрасиво бы получилось.

Ну и ко всем радостям земным еще и лифт отключили. Я пер Тамбова на восьмой этаж, пресекая его попытки нассать прямо на лестничной клетке.

Нассал он в конечном счете у меня в душевой кабинке. Вдвоем с Галкой мы его кое-как угомонили и уложили в гостиной на диване.

— Что у него с ногами? — спросила Галка.

Я рассказал.

И про Бурого тоже рассказал.

Она обнимала меня и укачивала, как ребенка, а я шепотом рассказывал, как мы перли Бурого на самодельных носилках из палок, как он орал, потом стонал, потом только хрипел тихо, как его потом везли волонтеры, как добывали ему противопролежневый матрас, и он все равно умер, умер, умер здесь, уже когда его собрались переводить из реанимации, умер от какого-то тупейшего отека легких.

Потом мы с Галкой трахались. Мы каждый день трахались с тех пор, как я вернулся и меня выпустили из-под ареста.

Потом Галка заснула, а я так и не смог. Хмель не выветрился а словно бы пошел по второму кругу в организме. Я цапнул Галкин нетбук и пробрался на кухню.

Еще раз просмотрел на Ютубе запись про юного героя Новороссии. Потом… что-то мне в жопу стрельнуло и я запустил мувимейкер.

Так, камера работает? Работает. Ну, с Богом. Запись.

И тут я понял, что опять не знаю, что говорить. Надо было записать слова заранее, но это совсем не то. Такие вещи не говорят по бумажке.

Я тупил в камеру секунд пятнадцать, и наконец выдал:

— Слушай, ты, донецкий. Я не знаю, кто ты, блядь, такой и чем тебя ударили по голове, что ты тащишь на войну своего сына. Но я тебя Христом Богом прошу: забери ты у него автомат и отправь куда подальше. В Россию свою любимую. В Крымваш этот сраный, раз уж он ваш теперь. На деревню дедушке. Это же война, гандон. Детям на ней не место. Ладно, ему пятнадцать лет, в жопе адреналин свиристит, но у тебя же в голове должно быть что-то? Или в сердце, или где-то там еще? Ты же должен как-то соображать, чувствовать, что это, блядь, твой сын? Родной сын? Ты же военный, сука, инструктор, ты же должен знать, что в камуфле, с оружием — комбатант! Пятнадцать, двенадцать, восемь — в камуфле и с оружием комбатант! Сначала в него будут стрелять, а потом уже соображать, что он ребенок, с ума сходить, спиваться, вешаться! Или весело в психопата превращаться. Что ж ты делаешь, гнида, что вы все с нами делаете! Какие тебе бандеровцы с перепою померещились, что ты решил тут автоматом махать? Я с тобой на каком языке разговариваю? Ты понимаешь что если я… если я убью твоего сына, то мне уже потом терять нечего будет, я тебя найду и такое с тобой сделаю, что Лайф Ньюс побоится показывать! Я не знаю твоего адреса, телефона, ничего, и я на Ютуб кладу вот это к тебе письмо, чтоб ты знал: я не хочу убивать твоего пацана, я даже тебя, еблан, убивать не хочу, но если придется, я это сделаю. Я сегодня друга похоронил, мне все похуй. Адиос, энемико. До встречи в Донецке.

У меня аккаунта на Трубе нет, так и не завел. У Галки есть.

«Загрузить».

Утром Галка сказала:

— Я удалила твое ночное послание.

Я сначала не понял, какое там еще послание. Потом вспомнил. Ой, бля-я-я…

Я смог только благодарно кивнуть.

Если бы можно было весь вечер вчерашний стереть к ебеням… Удалить из жизни.

— Знаешь, ты феерический долбоеб.

Я смог только согласно кивнуть.

— Если тебе интересно — за ночь больше тысячи просмотров, а на меня подписались четыреста человек. Молись, чтобы его не успели скачать и чтобы оно не всплыло где-нибудь под названием «Пьяный укроп угрожает убивать детей».

…Оно всплыло под названием «Пьяный правосек угрожает убивать русских детей», и дыровские журналюги его даже не отредактировали. Замполит меня назвал «звездой Ютуба», из чего органично образовался позывной «Звездец».

Но это было потом.

Все было потом.

А тогда на кухне пахло жареной курицей, и от этого запаха я блевал в раковину, потому что в унитаз блевал Тамбов.