Железная богиня милосердия

На рабочем месте мне все время снится какая-то дрянь вроде ракетного обстрела. Можно сказать: «и поделом, нечего на рабочем месте спать», но когда я заступаю в ночную смену с Чжаном, он не дает мне работать. У Чжана русская жена и он думает, что знает русский. Отчасти это правда, он прекрасно понимает, что говорят наши ребята – но когда пытается объясниться сам, начинается вавилонское столпотворение.
В этот раз взрыв прозвучал особенно сильно, даже дрогнул пол под ногами. Ну ни фига себе «Грады» шарашат – я рефлекторно падаю на пол, и от этого движения просыпаюсь окончательно.
По счастью, во сне двигаешься не в полную силу. Вместо того чтобы приземлиться на полу пультовой среди тотального конфуза, я просто резко наклоняюсь вперед и успеваю затормозить себя руками о пульт.
Бабахнуло знатно. Пламя встает в потолок догхауса, искры бьются о защитную решетку в метре от моего лица. Секунды три – искры гаснут, пламя опадает. Порядок. Куски льда попали в печь вместе со скрапом, обычный день в офисе. То есть, ночь в сталеплавильном цеху. Вот когда электрод сорвался с креплений и ухнул в расплав – это было шоу.
– Для чего еще шихта лёдный, дла чего вода!? – орет Чжан. – Для чего сюэ?
– Снег, – перевожу я, но Паша и так понимает.
– Потому что Сибирь, Чжан! Потому что зима! Тут зимой везде сюэ!
– Сы цзяо диюй, – Чжан опускается в кресло. – Ад четырех углов.
По идее, на скрап-ярде металлолом должны размораживать и сушить. По идее.
– Перевести?
– А, – Чжан машет рукой. – Устал говорить, надоело. Санья, чай будешь?
– С удовольствием.
Чжан не пьет пакетиковый чай, который бесплатно выдают на смену. Он принципиально пьет только тэгуаньинь и только из чайничка.
Я не очень люблю тэгуаньинь – нам, европейцам, по менталитету ближе сильно ферментированные чаи. Когда Чжан это услышал, он сказал, что я ни хрена не понимаю, потому что до нас нормальные белые и зеленые чаи попросту не довозят, а довозят один мусор. А то, что тут у нас продают под названием «тэгуаньинь», это так – лысый забежал в монастырь, за монаха сойдет.
Попробовав тот чай, что он привез с собой, я признаю: правда.
Потягиваюсь. Руки на подлокотниках затекли, я разминаю кисти. Беру чашку.
– Ты почему все время спишь? – спрашивает Чжан.
– Ты же мне работать не даешь. А когда делать нечего, что делать?
– Э-э, я тебе работать даю. Я тебе все время говорю как – если что-то неправильно, ты меня поправляй.
– Знаешь, что Ни сказал, когда его попросили, чтоб он русских электриков пустил в контейнер на кране? «Это получится, что я их обучаю, а мне за тренинг не платят».
– Так то ж Ни! – Чжан, кажется, слегка обиделся. – Он такой, знаешь – из железного петуха ни одного перышка не выдернуть. А это я. Или ты хочешь, чтобы я тебе платил?
– Да нет, шучу. Просто, Чжан, ты не обижайся, но ты мелких ошибок делаешь столько, что если я начну тебя поправлять, нам плавить будет некогда.
– Ну, например?
– Ну, например, ты только что говорил «лёдный». А правильно – «заледеневший».
– За-ле-де-не-ши… – старательно повторяет Чжан. Все равно ведь забудет.
– Но шихта, – добиваю я, – женского рода. Она «заледенев-шая».
Чжан делает тоскливое лицо. Китайскому языку в принципе чужда идея рода, падежа и лица, поэтому Чжан привешивает к словам окончания как Желтый Император на душу положит.
– А почему шихта женская? Это же скрап. Скрап – ты говоришь, он!
– Не всякая шихта – скрап, – в металлургии я понимаю так же мало, как Чжан в сравнительной грамматике, но как-то выкручиваюсь. – Руда – тоже шихта, а руда – «она». Руда, шихта, затравка – она. Скрап, металл, шлак – «он».
– А сталь? Сталь ты говоришь – «она».
– Слушай, как произносят «л». Есть «Л» – это мужской род, вот стол – это «он». А «стаЛЬ» – «она». Разница, как между вань, «десять тысяч» и ван, «царь».
Лицо Чжана из тоскливого становится трагическим. Смягченные согласные в русском для него аллофоны, как для японца «си» и «ши». “Shit down”, любит говорить господин Кавамура из отдела автоматики. Если Чжан вспомнит про «уголь», думаю я, мне хана. Мы до конца смены вот так и проговорим. До конца плавки – точно. А потом опять настучат, что переводчик в рабочее время с китайцами треплется, а на русский персонал внимания не обращает.
– А-а, я понял, – Чжан кивает. – А какое есть правило, чтоб запомнить?
Для Чжана-то все наши словесные парадигмы – восточный ветер в ухо лошади, и я, чувствуя себя форменной скотиной, в очередной раз лицемерно вздыхаю:
– Никак, Чжан. Просто запомнить.
– А, – Чжан качает головой. – Какой у вас все-таки трудный язык. Как много запомнить нужно.
– На себя-то посмотрите. Знаешь, как у нас говорят, если что-то непонятное написано? Китайская грамота.
Мы пьем чай, а над печью меж тем восходят, как адские светила, раскаленные электроды. Раскрывается огненный зев, и помощник сталевара на машинке, переделанной из крохотного погрузчика «Хюндай», начинает чистить порог. Шлак сплошной струей стекает вниз, Чжан смотрит на это, чуть склонив голову.
Потом к печи подбирается сталевар с копьем пробоотборника.
– Почему не автомат? – Чжан забывает перейти на русский.
– А что это вы опять температуру вручную меряете? – спрашиваю я.
– А это дневная смена забыла вовремя сменить насадку, спалили датчик, – отвечает Паша.
Чжан понимает его без моей помощи, морщит лоб, бормочет под нос:
– Сунь У-кун управляет Поднебесной, а у самого руки-ноги волосатые… – и тут же спохватывается: – Ты это не переводи, не надо.
– Почему это не надо? Очень даже надо, – с оттенком злорадства говорю я, и объясняю Паше: – Товарищ Чжан выражает недовольство некомпетентностью российского персонала.
– Так понабирали же мальчишек, а они… – Паша жмет плечами, не отрываясь от пульта. – мартышки криворукие.
– Он точно не понимает по-китайски? – озабоченно спрашивает Чжан. Я фыркаю. Паша, сам того не ведая, совершенно точно уловил коннотативную составляющую пословицы о Сунь У-куне, денотативная часть которой была переведена мной на русский.
– Успокойся, не понимает. И не бойся ты так его обидеть. Он не обидится, он умный мужик.
У товарища Чжана явно отлегло от сердца. Его предупреждали, что с русскими работать трудно. У них свои, особые традиции, к этим традициям нужно относиться с уважением. У китайских и японских работников эти традиции вызывают внутреннее содрогание, но инструкции они чтят, и пытаются уважать расхлебайство и безответственность, которые дальневосточный человек уважать органически неспособен. Проявлять – это да, проявлять их может не хуже любого русского, а уважать – нет. Но дальневосточный человек уважает начальство и инструкцию. А в инструкции сказано, что русские – народ крайне чувствительный к оскорблениям своих национальных традиций, и потому не приведи Яньло называть их криворукими мартышками, когда они спалят, например, датчик на автомате для замера температуры.
– Температура 1570. Еще греть?
– Савсем немношко, – Чжан показывает пальцами. – Плоба плишол, будем отдавай.
Проба еще не пришла, но у Чжана с Пашей уже сложилось взаимопонимание: когда придет проба, будем отдавать стальковш на вакууматор.
– Чай будешь? – спрашиваю я.
– Се-се, – Паша благодарит Чжана и подставляет пластиковый стаканчик. Чжан опасливо косится на меня: он точно не знает китайского?
Огненная пасть закрывается, электроды опускаются.
– Пойду на цзинляньлу и на ляньчжунчзи, посмотрю, как там дела, – говорю я, совершенно машинально отмечая, что называю печьковш и машину непрерывной разливки по-китайски, а говорю, тем не менее, по-русски. Вавилон, форменный Вавилон.
Куртку – под горло, балаклаву – на лицо, и касочкой все это сверху прикрыть. Днем в цеху было минус двадцать восемь, а сейчас ночь, так что можно смело класть все сорок. А горячо в нашем горячем цеху только в самой непосредственной близости от металла, отойдешь метра на три – и уже холодно, как в Коците. Позавчера была смена у ковшей: лицо горит, задница отмерзает…
Мимо меня проходят в пультовую сталевары, безусые лица сверкают от жары и пота в тех местах, где не покрыты копотью и угольно-металлической пылью. Что правда, то правда, понабирали детей. На оборудовании экономить нельзя, на людях можно, кроме того, оборудование все новое, по последнему… ну ладно, предпоследнему слову техники – и начальство рассудило, что проще пацанов свежих, только после техникума, с нуля обучить, чем старперов переучивать. Хотя без опытных людей не обойтись, конечно, и в каждой смене есть хотя бы один человек старше тридцати, с десятилетним стажем. Такой как Паша.
Все знают, что вряд ли во мне есть какая-то нужда на печьковше или МНЛЗ. Если бы она была, меня бы вызвали по телефону. Но все также понимают, что я хочу пройтись и размять ноги. На часах без восьми шесть утра, и это предпоследняя плавка за смену.
Мне удалось вернуться назад как раз к выпуску металла, и мы с Чжаном в шестой раз за ночь полюбовались, как днище печи опускается, словно зад огромной тетки, и тугая струя жаркого расплава ударяет в раскаленный огнеупорный горшок.
– Это какой номер ковша? – сощурившись, спрашивает Чжан. С того места, где он стоит, ему не видно.
– Четырнадцатый.
– Фучилоука нада вчела поменяла, дла чего не поменяла?! – кричит Чжан сталевару Никите. Никита не в курсе,  почему вчера не поменяли футеровку, перед ним никто не отчитывается. Его дело вовремя отдать присадки, чем он и занимается. Алюминиевые чушки с грохотом несутся по желобу в расплав и сыплются туда, как бомбы из бомболюка. Чжан изобретательно ругается.
– Чего он орет? – недоумевает Никита.
– Он орет, потому что мы можем потерять стальковш!
– Не его же стальковш, – юный сталевар жмет плечами, и у него делается такое выражение лица, что мне хочется отобрать его лопату и треснуть черенком по лбу. Чжану явно хочется того же, но он выдает себя только тем, что отходит к краю перил, стягивает балаклаву на подбородок  и закуривает перед тем, как взяться за копье пробоотборника. Нет, тут не спалили машину для взятия проб. Тут она и не предусмотрена.
Огненная струя иссякает, шибер закрывается, срезая раскаленные «сосульки», Чжан кладет копье и стаскивает с него насадку. Одна из вещей, в которые я так и не могу поверить, хотя вижу их каждый день: насадки из прессованного картона не сгорают в расплавленном металле. Мне понятна физика процесса, но это не мешает каждый раз испытывать что-то вроде благоговейного изумления.
– Шлака мало, – кривится Чжан, бросая ненужную картонку в стальковш и туда же отправляя окурок. Я не переспрашиваю, как месяц назад, чем это плохо. Я уже в состоянии проследить всю логическую цепочку. Футеровка изношена, а шлака мало – значит, остывание металла пойдет быстрее расчетного времени. Значит, на вакууматоре он может слишком остыть, его придется возвращать на печьковш и догревать там, а каждая лишняя минута – это риск прогорания стальковша.
– Прогорит и этот – что будем делать?
– Выкатим во двор, насыплем в него земли и будем, как Вэй Цинь, выращивать в нем кусты тэгуаньинь, – говорю я.
Чжан улыбается. В отличие от господина Кавамура, он никогда не улыбается из вежливости, а только когда шутка удалась. В нашем деле без шуток нельзя, а то свихнуться можно: оборудование эксплуатируется на износ, люди – на износ…
Мы с Чжаном выходим на «мостик» над приямком, ожидая прохода стальковша на позицию 1. Прямо над нами – гордая надпись «Пиронелли». Я отвлеченно думаю разные глупые мысли. Я часто думаю всякие отвлеченные глупости: что по-китайски искры – это «цветы огня», что Мо Се, бросившись в печь, по сути дела добавила туда углерода – и пятьдесят кг угля решили бы проблему кузнеца Ганя гораздо лучше; а в данный момент я думаю о том будущем, что рисовала нам научная фантастика, о едином мире, спаянном дружбой и интересом к науке. Вот сейчас я могу наблюдать на практике осуществление этой мечты: завод строит итальянская компания, рулит строительством итальянец, работает в цеху народ со всего мира, но занимается конкретно этим проектом китайское отделение «Пиронелли», потому что из Китая до Кургана как бы ближе. Поэтому на заводе полно китайцев и вьетнамцев, попадаются также японцы, корейцы, чилийцы, филиппинцы, а ветер с запада заносит иногда австрийцев, хорватов и англичан. Все как в фантастических романах о светлом будущем, вот только спаяны люди не высокими материями, а взаимным материальным интересом. И им же распаяны. Потому что интересы компании «Пиронелли» в настоящий момент – как можно скорее закончить этот процесс, который здесь называют «горячими испытаниями» и «пуско-наладкой», а интерес компании «Курган Интернешнл Тьюб» – выпустить как можно больше продукции, пока идет «пуско-наладка» и «испытания», и каждая железка на заводе принадлежит «Пиронелли». Весь интернационал «Пиронелли» дружно хренеет от такого подхода: под видом горячих испытаний в полный рост идет выпуск продукции, причем персонал «КИТ», от заведующего производством до последнего помощника сталевара подходит к делу в соответствии с «русскими традициями»: не наше – не жалко.
Ну что я могу сказать, ребята. Вас предупреждали, что Россия – это окутанная тайной загадка внутри чего-то непостижимого. Вот и получите.
…И тут, как будто сглазил кто. Возможно, даже я. Автоматика просигналила, что сталевоз категорически не желает  выходить на первую позицию. Попытка провести его туда с локального пульта через байпасс кончилась ничем, и Чжан, матерясь, пошел смотреть, есть ли какие механические препятствия.
Одна из причин, по которым меня ценят как переводчика – при том, что и китайский, и японский я знаю средненько – безотказность. Если нужно лезть за иностранцем на кран, я лезу на кран. Если нужно в коллектор – я лезу в коллектор. В данном случае я лезу с Чжаном и Пашей под сталевоз. Что характерно, около приямка толпится уже не меньше дюжины народу – электрики, механы, часть бригады печьковша – и ни один не попытался установить причину затыка. При том, что даже мой непрофессиональный глаз видит длинную царапину на рельсе.
– Щит упирается в рельсу, – Паша стучит по стальному щиту, прикрывающему колеса сталевоза от возможных выплесков расплава. Чжан поднимает голову и снова матерится по-китайски. Паша орет на собравшуюся публику:
– Я не понял, чо за цирк? Механы, волоебы, чо вы тут стояли клювами щелкали? Не видно было, что щит упирается? Не знаете, чо делать? Быстро сюда резак!
Раскупорило. Пришел старший, покрыл матом, отдал распоряжение – можно выполнять. При этом наверняка половина знала, что делать, механики так уж точно.
– Никогда мы не выберемся из этой жопы, – тоскливо говорит Паша, глядя вверх, где на перекрытии играют огненные отсветы. – Никогда.
Я понимаю, что он имеет в виду – но это не мое дело. Я переводчик, а не кризисный менеджер. И в данном случае Чжану и Паше даже переводчик не нужен: обсценная лексика нам тут заменяет всеобщий язык, о котором мечтали фантасты прошлого. Да, Иван Антоныч, не все мечты сбываются так, как нам того хочется…
Сверху спускают газовый резак, кто-то из механиков суется под сталевоз, но Паша рычит на него матом и сам обрезает край щита. Я понимаю, почему он это делает: ему стыдно перед Чжаном, стыдно за полтора десятка молодых здоровых и в общем неглупых парней, которые минут пятнадцать наблюдали, как сталевоз елозит туда-сюда, и ни один не сказал: ребята, щит цепляется и мешает. Отсутствие инициативы просто патологическое. В России трудно работать, на это все жалуются. У русских свои традиции, их надо уважать, но как с этим работать – никто не знает.
Обкорнав край щита, Паша отдает резак, мы выбираемся из приямка и Чжан дает на локальный пульт сигнал выводить сталевоз.
Без всяких проблем сталевоз выходит на первую позицию, крановщик подцепляет  стальковш, чтобы перенести его на другой сталевоз – и на полдороге стальковш прогорает.
…Во время войны у меня обнаружилось полезное в боевой обстановке свойство: отсутствие страха смерти. Забавно: в компьютерных хак-н-слэшах я совершаю множество бесполезных суетливых движений, а вот в реальной боевой обстановке действую с абсолютно холодной головой.
В последний раз, когда смерть глядела мне в лицо, русский парень оказался быстрее. Поэтому он тогда погиб совсем, а я – только частично. На этот раз оказались быстрее мы с Чжаном, и русский парень Паша был втащен нами под защитный навес буквально из-под огненного потока. Один-один, если повезет, мелькнуло у меня в голове.
После чего пошли весьма длинные и неприятные двадцать шесть секунд.
Навес предназначен не столько для людей, сколько для защиты электропроводки, питающей двигатель сталевоза. Он сделан из армированного бетона, покрыт сверху огнеупором и все это вьетнамские работяги выполнили на совесть. Когда сверху хлестнул расплавленный металл, навес выдержал.
Но он был недостаточно широк, чтобы мы вольготно расположились в безопасности. Нам приходилось изо всех сил вжиматься спинами в бетон стены, а расплавленная сталь капала с навеса перед самыми нашими носами, и хотя она мгновенно переходила на цементе в твердое агрегатное состояние, ее температура и в этом состоянии была градусов семьсот, не меньше. По стене же, к которой мы прижимались спинами, она текла широким потоком, и стена прогрелась… ну, кладу градусов двести. Кроме того, вокруг нас немедленно загорелось все, что могло гореть – например, рассеянная в воздухе пыль. Мы не наглотались пламени и даже не очень сильно обожглись, но на какое-то время исчезли для всего мира за стеной огня. А потом мир ворвался к нам шипящей струей из огнетушителя.
Мы выскочили из-под навеса, покрытого черными наплывами стали, и с минуту приходили в себя, а бригада печьковша тушила сталевоз. Крановщик, молодец парень, не сплоховал – направил подтекающий ковш к аварийному приямку и начал сливать расплав туда. За стальковшом осталась веселенькая огненная дорожка, из пожарной кишки по ней ударила вода – и сцену затянули клубы пара. Сталевоз выглядел так, будто перенес ядерную бомбардировку. Не помню, как моя каска оказалась в руке – помню, что на ней остались продавленные отпечатки пальцев.
Конечно, все наши куртки сделаны из огнеупорного материала. Но, как уже было сказано, я думаю, что бетонная стена прогрелась градусов до двухсот. Это все равно как если бы куртку гладили прямо на тебе раскаленным утюгом.
Нас всех троих повлекли в медпункт, содрали с нас одежду и залили все тыловые части пантенолом быстрее, чем мы успели сообразить, как нам все-таки больно. Каждый получил по уколу анальгина, после чего мы дожидались «скорой», лежа лицами вниз под простынями на кушетках.
И вот тут наступиает время, когда можно уже чувствовать неловкость.
– Самое удивительное, – Чжан елозит под простыней, пытается почесать спину, – что я не обмочился.
– Что ж тут плохого? – спрашивает Паша, когда я перевожу.
– Мне сейчас очень хочется, и я думаю, как я встану и пойду, когда забрали всю одежду? И куда пойду.
Да. Ближайший туалет в офисе, офис на ночь запирают, а то два ноутбука уже украли.
– Видишь в мусорном ведре бутылку от «Коки»? – показываю. – Я зажмурюсь.
– Ах, – Чжан, кутаясь в простыню, спускает ноги на пол. Я зажмуриваюсь – не от стыда, а потому что даже смотреть холодно, как он идет босыми ногами по кафельному полу.
И тут Пашу прорывает и он начинает нелепо извиняться передо мной.
– За что?
Он замолкает. И я догадываюсь. Он ведь никогда не приставал ко мне с дурацкими вопросами, и я запоздало понимаю, почему.
Он считал меня искалеченным мужчиной. Ложным гермафродитом или кастратом.
…Парня, который тогда оказался быстрее, звали Саша. Удобное имя. Особенно если в паспорте можно не указывать пол. А в паспорте европейского образца – можно.
– Ты это… на Украине? – спрашивает он. И я, устав от всего и желая только спать, навсегда обрезаю отношения с этим славным парнем:
– В Украине, Паша. В Украине.
***
…Все сложнее, чем ты думаешь, Чжан.
Мы не так уж сильно отличаемся друг от друга. Пожалуй, меньше, чем гуаньчжоусцы от северян. Почти один народ. Многие были даже убеждены, что один. Сами русские, в первую очередь. Но когда они пришли… ты не поверишь, чтобы достать всех, даже тех, кто встречал их цветами – хватило меньше трех месяцев.
Нет, то, что ты видел здесь – это уже восемь лет после войны и последствия поражения. Я скажу сейчас вещь, которая тебя, как сына Поднебесной, может задеть, но всякая имперская идеология эгоцентрична. Всякая. Посмотри хоть на американцев – каждый в отдельности замечательный человек, всем желает только добра, но какие же проблемы начинаются, когда требуется встать на чью-то чужую точку зрения. А теперь возьми американца и забери у него богатство, силу и великодушие, которое вырабатывается у богатых и сильных. Что останется? Правильно, вот это вот к нам и пришло. Они ведь не хотели зла, Чжан. Я имею в виду тех, кто непосредственно вел эти танки, а не кремлевского покойничка. Они искренне думали, что нами управляют страшные бандеровцы, что нам запрещают говорить по-русски, что мы просто счастливы забыть двадцать пять лет своей независимости и кинуться обратно в их объятия. Началось с арестов людей, как-то причастных к власти – кроме тех, кто разбежался. Ну а кто не разбежался? Мелкая сошка всякая, понятное дело. Люди-то это были в основном неприятные, на руку нечистые – но они не были виновны в том, за что их хотели судить, они не притесняли русских. В былое время мы за всех за них медяка бы не дали, но произвол нас возмутил, понимаешь? Мы протестовали. Ну а дальше поехало: там снесли памятник, тут убрали мемориальную доску, где-то запретили по привычке народные гуляния, там в ответ патруль пустыми бутылками закидали, написали на стене «москали, убирайтесь вон…» – я не знаю, как пишется «мосыкэли», напиши через «сила», если хочешь. Или через «выгода». Или через «слива». Никогда не приходилось писать «москали» по-китайски. В общем, началось все с мелочей, а кончилось тем, что взорвали урну у комендатуры, погиб один из часовых. Им нужны были виноватые. Виноватых нашли среди студентов, попавшихся на распространении листовок. Шестеро парней и девушек. Их расстреляли, не особенно утруждая себя поиском доказательств вины. Выбили признание и расстреляли.
Ты родом из Нанкина. Ты должен понимать. Наступает момент, когда терпеть дальше просто нельзя. И как-то вышло, что в этот момент многие люди понадеялись на меня. Где мы достали оружие? Ну, кое-кто попросту не сдал. Прикопали где-то в огородах, в садах. Часть купили у армейских, те подторговывали оружием потихоньку от начальства. А остальное захватили.
Как партизанить в насквозь урбанизированной и безлесной Восточной Украине? Ты будешь смеяться, но главный наш козырь был – общее советское прошлое. Военная техника та же, обмундирование очень похоже, это если говорить о военнопленных, которых мы отбили, а мы еще и в трофейное одевались. Коды «свой-чужой» украсть было даже не просто, а очень просто. Один раз мы встали на постой в ПГТ, на другом конце которого стояла российская часть. Они ничего не поняли, пока мы не уничтожили их бронетехнику. Атаковали склады, взрывали рельсы, составы с пополнением, предпочитали те, что везут технику и боеприпасы, а не живую силу. Я не люблю убивать людей, это правда, но дело не в доброте, а в том, что наделать новых танков, пушек и БМП им сложнее, чем нагнать новых солдатиков. Тебе, китайцу, это может показаться смешным, но Россия по европейским меркам очень населенная страна. Ну и фактор, так сказать, паблик рилейшн должен был работать. У нас ведь не было ни единого шанса, Чжан. Мы понимали, что Россию не одолеть, максимум, на что можно рассчитывать – сорвать им якобы тихое и благополучное «воссоединение исконно русских земель». Показать миру, что тут идет война, а не праздник общего братания. Полгода-год, максимум.
Очень жаль было ребят, которые присоединились к нам в первый месяц, когда успех шел за успехом. Они начали гибнуть как-то… отчаянно. Словно нарочно подставлялись под пули.
Мы брали себе чужие имена, чтоб наших близких не трогали. Чуть северней нас работал со своим отрядом дядька по кличке Портос, ты знаешь «Три мушкетера»? Бывший советский военный, больше ничего о нем так и не знаю. Чуть южнее – Сова, смешной такой с виду дядька, очень близорукий, в огромных очках. Они погибли осенью, а зимой пришел наш черед.
Мы посовещались и решили сложить оружие. Сдаться в плен. Задача была выполнена, мир уже гудел, в ООН и на саммитах НАТО постоянно склоняли Россию, и все к тому шло, что их нагнут и заставят уйти с Левобережья. Тюрьма лучше, чем смерть.
Один человек возражал. Стоял за то, чтоб дать последний бой и держаться до конца. Он был мой друг, никто не смог… принять тяжелого решения. Я тоже. Никто от него не ждал такого сюрприза – а он пришел на сдачу в «поясе шахида», который смайстрачил за ночь.
Слабый пояс, поражающего элемента в нем было мало. Ты знаешь, это ведь очень кропотливый труд, нанизывать гаечки на нить и оборачивать ею пластит. Ему отчаянно не хватало времени. И пластита. И гаек.
Но того, что он успел сделать, хватило мне и Саше, русскому парню, который одновременно со мной заметил взрыватель в его руках.
Он первым успел подсечь моего друга и повалить наземь. Я упала на них уже сверху. Взрыватель удержать не удалось.
Ты не думай, в этом было очень немного героизма. Просто мне, как командиру отряда, будущее рисовалось особенно нерадостным. Смертный приговор, в самом лучшем случае – большой тюремный срок. И возвращаться мне было некуда: дети после развода уехали с мужем в Европу, и было это очень давно, задолго до войны… родители умерли во время оккупации.
Словом, когда я накрыла товарища собой, у меня было твердое понимание того, что летальный исход – самое лучшее, что со мной может случиться.
Героем был Саша. Парень вдвое моложе меня, красивый, статный… У него были все причины жить и все шансы выжить.
Из меня несколько месяцев выходили его кости. И кости моего друга. И гвозди, которыми он начинил свою бомбу.
Так что это не следы пыток, как ты поначалу подумал. Это меня спасали. А на мне живого места не было от шеи до колен книзу. Полевая хирургия – спасай что можешь, а что не можешь, отрезай. Мастэктомия, целиком, под самый корень. Врач сказал – была бы я мужчиной, умерла бы. Женщины живучи.
Шкловский – это очень такой хороший писатель, русский – примерно в тех же местах подорвался на самодельной взрывчатке. Писал, что осколки, когда выходят, начинают скрипеть, цепляясь за белье. Это правда.
Думаю, мой глупый друг-камикадзе все-таки спас мне жизнь. Попади я в плен здоровой, загремела бы в Солоное, в лагерь для «обезвреженных террористов», а там бы меня как-нибудь придушили по-тихому. Но пока я валялась в госпитале, их командование и оккупационные власти как-то надеялись, что я все-таки сдохну. А потом случилось сам знаешь что. Знаменитая «десятичасовая война».
В мирное время, лет пятнадцать назад, в России страшно популярны были книжки про ядерную войну со Штатами. Россия эту войну проигрывала, но героически: с какой-нибудь подводной лодки наносили по американским городам удар тяжелыми ракетами, и начинался ядерный Холокост.
В реальности, говорят, тоже нашелся такой идиот, но его свои же пристрелили, не дав дойти до кнопки. Никому не хотелось сжигать родных руками американцев. Никому.
Царь-батюшка застрелился в своем Кремле, временный Правительственный комитет срочно пошел на мировую. Нас, сопротивленцев, выпустили из тюрем и лагерей. Я и в тюрьму-то не успела попасть, в госпитале пробыла все это время. Меня просто перевели в другой госпиталь, наш. Потом Украину, как потерпевшую державу, сразу попринимали во все союзы и блоки, и при этом со страшной силой на нас, героях войны, спекулировали. Президент наш, в Польше отсидевшийся, медальки какие-то раздавал, я не поехала. Звали. Некоторые наши ребята на этом приподнялись. Я их не осуждаю, мы на этой войне многое потеряли, кто-то попытался вернуть потерянное хоть отчасти. Я – нет. По правде говоря, мне не очень-то хотелось жить. Я утром заставляла себя встать с кровати, пойти куда-то… Дело не в увечиях, я же никогда не была красавицей. А когда тебе за сорок, ты уже не переживаешь из-за внешности. Я потеряла друзей, семью, мужчину, которого успела полюбить – переживать после этого из-за пары сисек как-то глупо. Вот если бы я осталась без рук, возможно, приняла бы решение не жить.
А может, и нет.
Потом сопротивленцев признали военнослужащими, выдали пенсию, медицинская страховка покрывала стоимость пластической операции на груди… И вдруг я подумала, что как женщина прожила сорок лет – а теперь было бы интересно пожить как андрогин. И не стала восстанавливать грудь.
Ну, по правде говоря, тут определенную роль сыграла аллергия на хирургию. Надоели до чертиков кройка и шитье. Ну и сам знаешь, старик с границы потерял лошадь, нашел табун… Если бы в моем положении не было определенных выгод, я бы в нем не находилась.
Да, татуировки делала у вас. В Шанхае.
Я изменила имя и фамилию, назвалась Сашей – да, в честь того парня. Так и потребовала написать в паспорте: Саша. Не «Александр» и не «Александра», а «Саша». Паспортисты были такие заезженные с этим мероприятием, что даже не возражали. Что там Саша, на нашем участке один Дартом Вейдером назвался.
Нет, никаких проблем не было с тем, чтобы поехать в Россию. У меня нет ненависти к русским, и все еще полно русских друзей, хотя война и проредила их ряды. Да нет, не погибли, что ты – они же все примерно моих лет, Чжан, они далеко перешагнули призывной возраст, никто из них не воевал. Те, кто не поверил пропагандистским фильмам о том, как мы русских мальчиков распинали на воротах, продолжают со мной общаться, кто поверил – не стоит плакать о потерянной дружбе дураков. Есть, правда, и такие, кто не поверил, но все равно отвернулся – как я могла стрелять в русских солдат, ужас какой, они же русские. Есть у нас такая шутка – «Піду москалика встрелю. – А як він тебе? – А мене за що?» Ну так для многих тут это не шутка. Пойдем украинцев повоюем – а если они нас? – Это за что же они нас?
Хочешь знать настоящую причину? Я надеюсь, что здесь можно что-то спасти. Вот эти мальчишки – вложить им в головы наконец, что, например, расхлебайство – это баг, а не русская национальная фича. Что между людьми нужно по-человечески, а стальковши футеровать вовремя. И ни людей, ни стальковши нельзя использовать на износ. Что ты смеешься, Чжан? Тебе же  нравится Пашка. Пока есть такие люди, как Пашка, есть и надежда.

Я смеюсь потому, Саня, что это смешно: пока они воевали с вами, мы забрали у них две приграничных области, а как же, в аренду на пятьдесят лет, ха-ха, Лю Бэй одолжил Цзиньчжоу. Мы забрали у них землю, а ненавидят они вас. Это смешно, то, что ты забыла: у меня русская жена, и наши дети – хуа-и. Ты забыла, сколько в Кургане хуацяо. Ты ходишь на базар и торгуешься с ними, шутишь и ругаешься, но не считаешь, сколько их – это тоже смешно. Ты хорошо разбираешься в языках, но не заметила, что приамурских хуацяо мы уже называем «тунбао», соотечественники.

Это, значит, твой рецепт спасения России? Да, есть у нас и такая шутка: «на украинско-китайской границе все спокойно». Только знаешь, Чжан, империи ведь валятся не просто так. Они валятся под собственной тяжестью.

Знаешь, Саня, мне трудно увидеть разницу между вами и русскими. Вы одинаково думаете об империях, но не думаете, что будет завтра. Павел мне нравится, да. Но он начальник смены и за этот несчастный случай его уволят. Он же знал, что ковш не профутерован. Он должен был отправить его на перефутеровку и остановить плавку. А ты говоришь, что надеешься на него.
   
Иметь их предков в восемнадцати поколениях! Ты прав, Чжан. Вилка Мортона: если ты остановил плавку, тебя оштрафуют, возможно, уволят. Если ты не остановил плавку и случился дизастер – тебя оштрафуют и точно уволят.
Надо что-то придумать, чтоб его не уволили. Слушай, у меня есть идея…


– Ты могла меня убить, – сказал Паша, когда мы встретились в коридоре заводоуправления, где я забирала расчет.
Странное дело, никто из русских, побывавших со мной по разные стороны ствола, не говорит «Я мог убить тебя».
Впрочем, это дело привычное.
– Паша, война – это дело, противное добродетели. Мы не убили друг друга, есть чему радоваться.
– Так ты воевать еще не закончила? Продолжаешь здесь, на заводе? Ты же могла убить меня, сука. Я бы сгорел к херам, если бы не Чжан!
Мои брови удивленно подскакивают.
– Паша, ты о чем?
– Ты знаешь.
Я-то знаю. Мы с Чжаном договорились так: я беру на себя часть вины. Якобы, не перевела слова Чжана об изношенной футеровке, не донесла до Паши. Конечно, весь завод знает, что Чжан с Пашей могут договориться и без меня, но головной офис не в курсе, так что подвоха в отчете они не заподозрят. Я вылетаю с работы, Паша отделывается штрафом. Уволив из курганского отделения, меня тихонечко переведут в сычуаньское. Так мы договорились – я, Чжан и сеньор Каруццо, глава курганского офиса «Пиронелли». Из трех сапожников вышел Чжугэ Лян. Вышел и пошел . В известном направлении.
Паша в договоре участия не принимал, все было между нами.
Чего я никак не ожидала – что Паша поверит в эту сказку для головного офиса.
– Ты должна была сказать про футеровку. Сказать мне.
Я провожу рукой по лицу, стирая удивление. Да, конечно. Самобытность русских, неповторимая национальная черта – их доверчивость. Они же верили, что мы нацисты и мы же – русские, угнетаемые нацистами. Они вели по нам огонь и верили, что защищают нас. Отчего бы Паше не поверить, что я должна была сделать его работу.
– Ты был прав, – сказала я. – Никогда вы не выберетесь из этой жопы. Никогда.
Он бьет меня кулаком под дых, я сползаю по стенке.
– Вообще-то я женщин не бью, – говорит он. – Но ты же не женщина, а вообще хер знает что.
Мы одни в коридоре, и я не зову на помощь. По правде говоря, мне смешно, и я смеюсь, одновременно корчась от боли. Павел уходит.
Мне смешно, Чжан. Теперь и мне тоже смешно.