Убить Тарантино

Kill Tarantino

Я почти серьезно. Из тех же соображений, из каких товарищ И. Грозный ослепил Барму и Постника: досмотреть вторую часть Kill Bill — и замочить. Самурайским мечом. Чтобы ушел непревзойденным и непобежденным.

Ну, что я еще могу сказать про Kill Bill… Первое: два часа непрерывного эстетического оргазма — слишком сильное ощущение, чтобы мне хотелось повторить его в течение ближайшего года. Второе: я наконец-то поняла, что Тарантино — романтик, который тщательно прикидывается циником. И третье: Ума Турман — великолепная актриса. Ей, конечно по фигу, что я десять лет считала ее просто нордической вешалкой, но если я ее встречу — я обязательно извинюсь за это, как извинилась перед ее героиней О-Рен Исии. И четвертое: я до одури, до скрипа зубовного хочу саундтрек к этому фильму.

Теперь о главном. Сиречь, о самом фильме. Спойлеров бояться — дальше не читать, а я за языком следить не буду, постараюсь изложить все, что чувствую, пока впечатления свежи, как белый снег, на который упали черные волосы О-Рен. Вместе с верхней крышкой ее черепа. Есть еще такая японская народная песня, «Куроками». Очень красивая.

Фильм продуман до последней черточки (той самой иероглифической черточки, которая в слове Bill заменяет точку над I). И хотя временами Тарантино откровенно выёбывается (извините мой французский, но тут вялый эвфемизм «выпендривается» не подойдет) — как в сцене рубиловки в ресторане «Голубой лист», которую он показывает сперва в цвете, потом в ч/б, а потом в виде театра теней. Любого другого режиссера это убило бы, но не Тарантино. Даже его чрезмерность великолепно закономерна и соразмерна. Даже его натяжки соответствуют законам и канонам жанра. Жанр же, избранный Тарантино, на сей раз — самурайская новелла в стиле анимэ. Отаку отаку видит издалека, и мы узнаем брата Квентина с первых же кадров. Не обращайте внимания, что собственно рисованное анимэ там в роли вставного номера — «История О-Рен», причем снято с некоторыми в — угоду-европейскими отклонениями от традиций рисунка (может, японским ребятам тоже надоело все время тени заливкой делать и они обрадовались, когда Q потребовал штриховкой?). Весь фильм — это анимэ, снятое средствами кинематографа. Хотя сам Тарантино обозначил жанр как «четвертый фильм Квентина Тарантино». А что — вполне себе жанр.

Что в фильме типично тарантиновского, того, что мы ждали со времен «Криминального чтива»? Разбивка на главы с непринужденными прыжками во времени и пространстве. Огромное количество киноцитаций. Переходы между кровишшей и черным юмором (точнее, отсутствие таковых: «А теперь все, кто остался в живых, могут уносить ноги — кроме тех ног, что я отрубила. Они мои!»). Изящное использование таких вещей как банальность и штамп. Татрантино — великий мастер банальности и штампа, он знает, как их использовать и как их разбивать. В японском ресторане девочки в золотых мини-платьях играют агрессивный рок-н-ролл «а-ля шестидесятые», а в японском садике героини рубятся под фламенко, плавно переходящий в диско. С Kill Bill ненаязчиво рифмуется Fuck Buck. Мастер меча Хатори Ханзо с Окинавы любит бейсбол. Мисо подают горячим, но до кипения не доводят.

Бог не фраер, он правду видит. Ты можешь сколотить энное состояние и положение в криминальном обществе, мастерски и бесстрастно убивая людей (есть такая работа — людей мочить), но однажды ты захочешь тихой и мирной жизни в пригородном домике с маленьким ребенком и мужем, человеком мирной профессии — а не тут то было. Подружки-подельницы с именами ядовитых гадюк находят тебя прямо в церкви во время свадьбы, мочат всех сразу, а тебя, перед тем как убить, долго швыряют с кулака на кулак, беременную на последнем месяце. А потом с проникновенной речью на тему «ты думаешь, что это тебе больно — а на самом деле это мне больно, девочка моя», пускают тебе пулю в голову. И, что самое обидное, одна из этих сук (выясняя отношения, эти милые барышни все время именуют друг друга суками) сделает то же самое, за что избила и убила тебя: выскочит замуж, родит дите и поселится в милом домике с качельками во дворе.

Но Бог, повторюсь, не фраер, и через четыре года ты выйдешь из комы, мимоходом замочишь ублюдка, который трахал тебя беспамятную и сдавал внаем (это тот самый Buck, которого Fuck), а заодно и очередного клиента, составишь списочек и пойдешь по нему, начав с той самой суки-сан, которая по протекции Билла, пустившего тебе пулю в голову (и заделавшего ребенка) сейчас заправляет токийской мафией и продолжив счастливой домохозяйкой и матерью. Билл в списке последний. Вкусное — на третье.

Старая, как мир, история мести. Вопрос о ее смысле и правомерности, поднятый в мире, где вообще моветон задаваться серьезными вопросами. О смысле жизни и смысле смерти. Это было еще в «Криминальном чтиве», но эти ослы, как всегда, замечают лишь гэги, и не замечают того, что каждый получил по заслугам. Тарантино — моралист, и вся его любовь к фейерверкам и цитациям этого не скроет и не помешает ему. Тарантино — моралист в самом лучшем смысле этого слова, в том же, в каком был моралистом ранний Джон Ву. Справедливость есть. Ты убиваешь людей под девизом «ничего личного» — однажды так убьют тебя. К «гадюкам», для которых нет ни дружбы, ни любви, никто не придет на помощь, когда их явится убивать женщина с полными синей боли глазами. Только наемники, которых она покосит как траву. Потому что они не готовы умереть, потому что им не за что умирать — вот поэтому они и умрут. Поднявший меч от меча и погибнет, и этот меч сделает не кто-нибудь, а сам Хаттори Ханзо.

Тарантино упрекают в эстетизации насилия, и это меня крайне удручает, так как свидетельствует о совсем уж никаком интеллектуальном урЛовне. Если кровь, которая свищет из отрубленных конечностей, или размозженное лицо Умы Турман — это эстетство, то странные у народа представления о прекрасном. Тарантино не эстетизирует насилие, он его показывает таким, каким оно есть. Руки-ноги по сторонам, мозги наружу. В красивом японском зимнем садике, ага. Половина сеппуку именно в таких садиках и делалась, а сеппуку — предельно неэстетичное зрелище. Кровь — не водица. Хотя там, где начинаются черно-белые кадры, кровь «восьмидесяти восьми бешеных» течет именно как водица, но это так и надо, потому что для этих людей это так и есть, так они и лили чужую кровь, и так сейчас льется — их (на этом месте Такэси Китано всем кланялся и привет передавал).

При всем при этом Тарантино — романтик. Не будь он романтиком, «восемьдесят восемь бешеных» изрубили бы Невесту в капусту. Но Невеста должна победить по тем железным законам романтизма, по которым побеждают Рурони Кэнсин или Кибагава Дзюбэй. И она побеждает. А О-Рен проигрывает и гибнет по тем же железным законам. Дело не в том, чтобы добро победило зло, дело в том, что зло побеждено хотя бы единичной попыткой добра. О-Рен способна убить ребенка, а Невеста — нет. Поэтому О-Рен умрет, а Невеста уйдет из домика с качелями во дворе, где молча, не плача, стоит над трупом матери хорошенькая чернокожая девчушка. Если бы О-Рен, зарезав убийцу родителей, остановилась на этом, со временем ее беззакония были бы прощены и грехи покрыты. Каждый может остановиться. Каждый должен остановиться. Или его остановят радикально.

Парадоксальным образом, именно бесконечное наслоение аллюзий и реминисценций позволяет Тарантино роскошь быть искренним. Он действительно думает, что лучше быть порядочным и добрым, или хотя бы порядочным и злым, чем злым, непорядочным и жестоким. Но если бы не огромное количество фейерверков, Экслер бы его за эту мысль просто распял, как он распял Скорцезе за то же самое. А ведь Экслер из отечественных кретинов (описка по Фрейду — надо читать «критиков») самый умный. Так вот он этой мысли не заметил, а фейерверки оценил по достоинству, ибо, как и Q, просмотрел в жизни много кин, и как минимум половину цитат и аллюзий уловил. Нет, я не говорю, что Q маскируется нарочно и хитро. Это у него явно выскакивает непринужденно, само собой, как у Ву, пока он был молодой и горячий. Он составляет мозаику из чужого стекла, но он искренен, потому что принципы-то у него свои. Вот, почему с таким треском проваливаются многочисленные отечественные закосы под Тарантино или под Гая Ричи типа «8 1/2" долларов», «Мама, не горюй» или «Даже не думай»: цитаты склеивать умеет любой эрудит с хорошо подвешенным языком, а вот принципы есть не у всех. У Тарантино и Ричи они есть, у отечественных подражателей их нет. Они как Винсент Вега, который без вреда для себя встречает шесть пуль, выпущенных почти в упор, но никакого чуда в этом не видит, и потому не сворачивает с накатанной дорожки. И заканчивают они тоже как Вега — на параше, с томиком дешевого чтива в руке. Вы заметили, что у Тарантино люди без принципов, живущие по закону «ты сегодня, а я завтра», подыхают самым паскудным образом? Не просто болезненно или внезапно — а еще и позорно. «Я твоей жопе Инквизицию устрою, мать твою так». Зед покойник, детка. Зед покойник. Когда у наших режиссеров были принципы — тогда и снимались такие боевики как «Белое солнце пустыни». А когда принципов не стало — снимают такие, как «Бумер».

Общее расстройство «идейного обмена», как выражается один мой австралийский друг, проявляет себя еще и в том, что идейного наполнения фильмов часто не видят в упор ни зрители, ни критика. Это зло не новое, еще Честертон в эссе о Филдинге[1] писал: «наши взгляды на нравственность изменились, и, мне кажется, не в лучшую сторону. Нравственность связана для нас со слащавым оптимизмом, с красивостью. Теперь нравственная книга — это книга о нравственных людях. Но раньше считали как раз наоборот: нравственная книга — это книга о безнравственных людях. Нравственная книга кишела сценами, знакомыми нам по гравюрам Хогарта; как дешевые картинки, скажем, «Страшный суд», она показывала нам клятвопреступников и убийц. Это изменение во взглядах на нравственность не лишено философских оснований. Бесприютный скепсис нашего времени довел нас до ощущения, что нравственность — дело вкуса, психологическая причуда. Если добро существует только в сознании, тот, кто желает воспеть добро, естественно, преувеличит его количество в том или ином сознании, насует в книгу много хороших людей. Каждый рассказ о плохом человеке покажет нам, что добродетель призрачна. Каждая книга, которая допускает зло, докажет нереальность добра. В наши дни считают, что если в сердце человека зло, то на свете нет места ничему хорошему. Раньше считали, что даже если человек злее злого, добро остается. Добродетель существовала сама по себе, а человек возвышался до нее или падал с ее высот. (…) Честь велит нам говорить правду о потрясающей борьбе человеческой души. Если в книге нет плохих людей — плоха книга».

Ну, я, в общем, и не сомневалась, что Честертон — пророк. Не знаю, читал ли его Тарантино, но я вполне могу приложить к его фильмам слова: «То, что люди называют испорченностью и свободой — на самом деле строгость, нравственная суровость».

Ну, а насчет убить его — это просто шутка такая. Бамбарбия кергуду.

Примечания

1

«Нравственность и Том Джонс», изд. «Амфора», 2000, т. 5.