Если бы люди могли говорить… (запоздалая реакция на фильм)

Фильм «Если бы стены могли говорить» я смотрела три раза. Первый раз — еще до обращения, неверующими глазами, второй — в переходный период «просто христианства» и «Бога-в-душе», третий — вчера.

Бессознательно я ощущала какую-то ложь этого фильма еще во время первого просмотра, четче мое понимание оформилось во время второго, и только вчера до меня дошло, в чем же тут фишка. Если кто-то додумался раньше — поздравляю.

Сразу скажу, что ригоризм в этом вопросе мне никогда не нравился, а тем паче ригоризм мужской. Если против абортов выступает женщина — она, как правило, знает, как тяжел бывает груз неожиданной беременности, и знает, что он в принципе переносим — оттого и протестует. Мужчина, протестующий против абортов, зачастую просто не понимает ни тех проблем, которые толкают женщины на аборт, ни того, как с ними справиться. В одном из пособий для беременных дают хороший совет мужьям, присутствующим при родах: «Не говорите ей «Дорогая, я понимаю, как тебе тяжело…» — потому что вы НЕ понимаете». То же самое можно сказать большинству мужчин, которые осуждают аборты с непоколебимостью и самоуверенностью фарисеев, плюющих на мытаря: вы НЕ понимаете, с чем приходится сталкиваться женщине, на которую беременность сваливается внезапно. Вам не приходилось и никогда не придется решать и десятой доли этих проблем, которых тысяча и одна. Самое умное и благородное, что вы можете сделать — это сказать такой женщине: «Сохрани ребенка, можешь во всем рассчитывать на меня». Если Вы не готовы сказать именно это — молчите, и пусть с женщиной говорит женщина.

Итак, вернемся к нашему фильму, которому больше подошло бы другое название — «Правдивая ложь». Почему правдивая? Потому что на самом деле в нем много правды. Да, действительно, на аборт, в том числе и криминальный, женщину нередко толкает именно человеческое равнодушие и осуждение, причем со стороны тех, кого сам Господь призвал быть милосердными: со стороны родных и близких (первая новелла, с Деми Мур). Да, абортмахер — мерзкое создание, худшая разновидность наемных убийц. Да, в сорок лет, при наличии трех детей, привыкших к достатку и «все мне-мне-мне», нелегко решиться завести четвертого (вторая новелла, с Розанной Аркетт). Да, толпа взведенных до упора христиан может смахивать на толпу идиотов (третья новелла, с Шер). Да, стрелять во врачей все-таки нехорошо. Да, причиной аборту чаще всего — не какая-то инфернальная испорченность и готовность к убийству, а обыкновенная трусость и слабость. Разве аборт — единственный пример того, как трус платит чужой жизнью за свою карьеру, свое благополучие, да просто за сохранение своего жалкого покоя? Короче в фильме много так называемой «правды факта». Но вот истины в нем нет.

Это видно не с первого взгляда, потому что создатели фильма изо всех сил пытались быть «объективными». Образы сторонников абортов там далеко не всегда «положительные», образы противников далеко не всегда «отрицательные». Очень правдиво показан плаксивый эгоизм тех, кто отстаивает свое право на убийство. Даже голоса женщин во всех трех новеллах звучат одинаково противно, когда они начинают восклицать: «Я была так одинока! Почему я должна лишаться колледжа из-за того, что вы с папой залетели?! Почему ты не можешь плюнуть на свои принципы и помочь мне?!» Напротив, сидящие у больницы в пикете католички говорят с героиней третьей новеллы, Крис, очень тепло и доброжелательно, а доктора Томпсон (героиня Шер, которую создатели фильма явно рассматривают как антагонистку противному абортмахеру из первой новеллы) даже приглашают пообедать, чтобы в спокойной застольной беседе убедить в ее неправоте. Очень симпатична пожилая мать из второй новеллы и подруга Крис, чернокожая девушка из третьей — тоже противницы абортов, первая — инстинктивная, вторая — принципиальная. Даже убийца доктора Томпсон, пролайфист, показан отнюдь не мерзавцем, а скорее — просто максималистом. Короче, создатели фильма педалируют мысль: «Хороший человек может быть как против абортов, так и за. И плохой тоже». Но ведь с этой мыслью никто и не спорит. Мне, в общем-то, плевать, хороший человек или плохой пустит в меня пулю — я просто буду категорически против. Точно так же мне плевать, хороший человек или плохой убивает детей — я против.

Несмотря на такую «объективность», я готова биться об заклад на свой лазерный принтер: среди создателей фильмов нет ни одного настоящего, принципиального противника абортов. Потому что настоящий противник может объяснить свою позицию. Мы все здесь ее знаем, она проста как постный блин: ребенок с момента зачатия обладает бессмертной душой, и поэтому его убийство — это такое же убийство, как и любое другое.

Так вот, если бы среди сценарной группы или режиссеров был кто-то, держащийся именно таких взглядов, он бы обязательно вложил в уста кому-то из противников аборта именно эти слова: твой ребенок — такой же человек, как и ты, почему же он должен страдать, чтобы ты могла продолжать жить как живешь? Чем ты лучше, что жертвовать нужно им, а не тобой? Ведь «жертвы внезапной беременности» так или иначе ставят вопрос именно так: почему я должна страдать? И никому не приходит в голову встречный вопрос: а почему нет? Чем ты лучше миллиардов женщин, которые прошли по этой дороге и которым предстоит по ней пройти? Чем таким ты осчастливишь мир, чтобы ради этого принести в жертву дитя? Почему сорокалетняя мать должна убить именно двухнедельного младенца, а не старшую доченьку, которая требует от нее именно этого убийства? С точки зрения голого и циничного рационализма старшую доченьку ухайдокать как раз логичнее: эмбрион не закатывает матери скандалов, не требует гладить свои наряды и не читает по телефону идиотские эротические стихи в то время как мать моет посуду за всей оравой. Из этого эмбриона может еще получиться настоящий человек, из старшей доченьки — уже сомнительно. Короче, логика тут не работает. Принцип «возлюби ближнего своего как самого себя» нерационален, он сверхрационален, ибо порожден не разумом, но Разумом. «Почему ты не можешь плюнуть на свои принципы и помочь мне?» — содрогается в пьяных рыданиях Крис, которая боится идти на аборт одна, и ее темнокожая подруга должна бы ответить так: «Потому что если бы не мои принципы, я бы сейчас надавала тебе пощечин и вышвырнула тебя вон, так мне противны твои сопли. Но принципы заставляют меня поддерживать людей, которых я люблю, а я люблю тебя, Крис…»

Однако же этих ее принципов не хватает на то, чтобы так же полюбить нерожденное дитя Крис. Почему? А вот тут мы наконец сквозь всю правду добрались до лжи: для этой девочки ребенок Крис нереален. Он абстрактен, он существует как принцип, а не как нечто с ручками, ножками и бессмертной душой, которая хочет жить и боится смерти. И в фильме нет того, для кого этот ребенок был бы реален. Даже сорокалетняя мать, сохраняющая беременность во второй новелле, не может твердо противостоять своей распустившейся доченьке и вынуждена ждать, пока она сменит гнев на милость, потому что доченька может открыть свой крашеный ротик и громко на весь мир проорать, что она есть, а вот эмбрион если и кричит, то крик его никому не слышен. Его еле слышит сама мать, и потому не может возвысить своего голоса как следует. Всех героев фильма, кто против абортов, поражает удивительная немота как раз в тот момент, когда позиции их противников откровенно слабы. «А что ты скажешь о детях, которых выбрасывают в мусорные баки, потому что матери не хотят их?» — спрашивает у католички из пикета охранница госпиталя. И католичка проглатывает язык вместо того, чтобы ответить: а чем отличается от такого мусорного бака заведение, где тебе платят деньги? Когда Крис говорит психологу абортария «Ну знаете, мои родители — они ирландцы, правоверные католики… Они бы этого не одобрили» (о беременности), а психологиня с добрыми глазами кивает: «Это называется давлением» — Крис не приходит в голову спросить: а как называется то, чем вы занимаетесь опять же за деньги? Противники абортов принимают правила игры: они защищают не ребенка, а принципы, поэтому их позиция заведомо слабее.

Эмбрион, подвешенный между жизнью и смертью, в фильме не показывается ни разу, только на плакатах пикетчиков в третьей новелле. Он не реальность, он символ. Его страдания призрачны, страдания женщины — реальны. Фильм давит на жалость к женщине — истекающей кровью жертве криминального аборта, издерганной домохозяйке, соблазненной и брошенной своим профессором студентке, расстрелянной пролайфистом докторше… Нет, их надо жалеть. Если мы не жалеем грешника — то мы не христиане. Но жалость без справедливости — это та же жестокость. Если проливать слезы над героинями Деми Мур и Шер — то прольем и над их жертвами. Очень красочно и трагично показана гибель доктора Томпсон — голова мученицы с картины Ренессанса, огромные карие глаза, в которых гаснет жизнь, бледное прекрасное лицо и изящные руки, такие белые, в такой красной крови… Но будем же мужественны и последовательны: расчлененный вакуумным устройством ребенок выглядел бы не менее трагично и красочно.

В конце концов, было бы странно, если бы Бессон в «Посланнице» опустил сцену сожжения Жанны, Гибсон в «Храбром сердце» — сцену казни Уоллеса, а Спилберг в «Списке Шиндлера» ни единого кадра не уделил спасаемым евреям. Так почему же в «Если бы стены могли говорить» ни разу не появляется тот, из-за кого весь сыр-бор: младенец? Убитый — в первой и третьей новелле, живой — во второй?

Потому что появись он, живой или мертвый — и фильм из апологии аборта превратился бы в мощный обвинительный акт. А создатели, как вы понимаете, преследовали ровно обратные цели.

И напоследок. Как я уже заметила, героиня Шер дана как антагонист абортмахеру, убившему героиню Деми Мур. Он сер как мышь — она яркая красавица, он труслив — она мужественна, он жесток с женщинами — она ласкова, его интересуют только деньги — она идейный борец … И все-таки, когда в нее стреляют, мне ее жаль совсем чуть-чуть…

Так вот, я только вчера въехала. Абортмахер виновен, и знает это. Его глаза бегают, он боится всего на свете, он смывается, закончив работенку… Наверняка у него есть масса оправданий — это и обличает в нем преступника. Доктор Томпсон не оправдывается, ей незачем. Она ощущает себя правой с ног до головы, настолько правой, что может позволить себе даже толерантность. Она улыбается из окна демонстрантам, как альбигойские perfecti улыбались крестоносцам со своих башен и своих костров. Ее не разубедить, не запугать, не переспорить — ее можно только застрелить. Что и происходит в конце концов. Но у ее убийцы дрожат руки, и он, совершив убийство, не знает, куда ему деваться от стыда и страха. Она же, завершив рабочий день, спокойно вымыла бы руки и пошла домой, и спину бы держала прямо.

«Если бы стены могли говорить» — название фильма так же плакатно, как и его сюжет. Дескать, если бы стены этого дома могли бы говорить, они многое бы порассказали о метаниях и борениях женщин, стоящих перед вопросом «убить-не убить». Но из фильма видно, что немы не только стены, но и люди. Когда нужно говорить о главном — данные им Богом разум и речь куда-то деваются.

Ольга Брилева